Жюльен Грин - Обломки

А тем временем Филипп бился над иными вопросами и не решался отослать сына в коллеж, хотя каникулы кончились уже неделю назад. Он сам проводил его на вокзал, а когда наступило время прощаться, взял и отвез обратно домой. Почему бы не отдать его в кахой-нибудь лицей поблизости? Но этот проект был отвергнут из боязни не угодить свояченице. Поэтому он назначил отъезд Робера на послезавтра, отменил его в последнюю минуту, долго размышлял, но так ничего и не выдумал. Он сам дивился своей нерешительности. Неужели он вдруг так привязался к сыну? Почему? Ведь ребенок-то был уже давно.

Робер часто прятался за дверью, подстерегая отца, и, завидев его, с веселым криком выскакивал вдруг, чтобы напугать. Эта игра раздражала Филиппа, он и вправду вздрагивал, но из деликатности притворялся, что ему тоже весело. Ничто так не льстило ему, как некое сообщничество, которое установилось между ними, как доверие, которое он сумел внушить этому мальчику. В один прекрасный день, пригладив лохмы Робера, он повел его к фотографу. Пробные снимки ему прислали на дом дней через пять-шесть, и Филипп даже вскрикнул от удивления. Заветный ящик, где хранились его портреты, был немедленно отперт, и десятилетний Филипп лег рядом с Робером. Какое же поразительное сходство!

От счастья он даже забыл о своей обычной сдержанности и позвал в качестве свидетелей сначала Элиану, потом Анриетту. Сестры поочередно нагнулись над снимками. Элиана хмурилась и не нашла ни малейшего сходства, напротив, указала на целый ряд недостатков в лице Робера, которые напрасно стали бы искать в лице Филиппа. «Теперь он окончательно помешался на сыне, — думала она. — Я родила бы ему красивее». Анриетта же, по обыкновению, расхохоталась, увидев на столе две пухлые мордашки, серьезно на нее глядевшие; и чем громче она хохотала, тем важнее становились лица обоих мальчиков; поняв наконец, что она портит всем настроение, Анриетта ушла к себе и заперлась в спальне. Филипп оскорбленно убрал карточки.

Боясь показаться смешным в глазах жены и свояченицы, он скрывал от них прогулки с сыном и, отослав его побегать по саду при музее Галльера, являлся туда через несколько минут. Скрытного от природы мальчугана забавляли эти мелкие хитрости. Иногда Филипп водил его в кино и постепенно приобрел вкус к этому роду зрелищ, хотя раньше ненавидел кинематограф: больше того — он уже научился узнавать некоторых актеров. Вскоре он обнаружил, что уже не может обходиться без сына. Удивительно все-таки получалось: он и сам не понимал ничего, но, уже с вечера счастливый, забыв о скуке, начинал мечтать о завтрашней прогулке, задумывал посещение музеев, а иной раз даже ездил с Робером по окрестностям Парижа. И теперь он жалел, что не назвал сына Филиппом.

Он уже получил из коллежа несколько писем; первое удивленное, второе тревожное и, наконец, ледяное с приложением счета. Первое было выброшено в корзинку, второе в сточную канаву, а третье приобщено к бумагам Филиппа. На том все и кончилось.

Однако не мог же Робер остаться неучем, первый триместр начался уже три недели назад; но при одной мысли, что надо отправиться к директору лицея, беседовать с этим господином в сюртуке, неодолимая лень накатывала на Филиппа, и в конце концов будущий визит, мысленно прокомментированный на десятки ладов, пугал Филиппа чуть ли не до дрожи. Как-то в воскресенье он решил, что в понедельник к директору отправится его секретарь г-н Биар.

В то последнее воскресенье, которое он проводил с сыном, в голову ему пришла нелепая мысль. Погода хмурилась. Еще с рассвета поднялся резкий ветер, срывая с низко нависшего неба капли дождя. Именно этого ветра и ждал Филипп, и этого смутного света, этих пустынных проспектов, по которым уже бродила зима.

Он встретился с Робером в зале музея Галльера, и дальше они отправились уже вместе. Такси доставило их до центра. Взявшись за руки, они прошли бульваром и свернули на узенькую улочку, из тех, что стекаются к церкви Мадлен. Оба молчали. Филипп широко шагал, сын семенил с ним рядом. Мальчик поостерегся задавать отцу вопросы, уж очень сосредоточенный был у папы вид. Через несколько минут они остановились перед каким-то неказистым домом с пестрым от потоков дождя и городского дыма фасадом. Под темной аркой их прохватил сквозняк. Путеводной звездой им служила газовая лампа, горевшая в каморке привратника. Не покрытая ковром лестница скрипела под ногами. По стенам, выкрашенным до половины в шоколадно-коричневый цвет, бежали вкривь и вкось черные полосы копоти, это жильцы, подымаясь, освещали себе путь спичками. Когда они добрались до площадки третьего этажа, сердце Филиппа забилось, и от волнения ему пришлось опереться на перила, подавшиеся под его тяжестью. Здесь, за этой дверью, была его жена, он знал это. Дважды в неделю Анриетта переступала этот порог: доставленные ему сведения были беспощадно точны, ему сообщили все, вплоть до минуты, когда она сюда является, и Филипп открыл для себя новую Анриетту, которую не знал, — Анриетту пунктуальную, деловую, не ту несобранную женщину, которая выходила из состояния мечтательности только для того, чтобы рассмеяться невпопад или вставить в разговор неуместные замечания, а, напротив, такую, что внимательно следит за тем, чтобы не пропустить часа еженедельного свидания. Значит, она об этом думает, когда сидит так, словно душа ее где-то не здесь, и не слышит обращенных к ней вопросов.

Он взял сына за руку и медленно поднялся на четвертый этаж. Вот уже целый месяц он боролся против желания застать ее здесь как-нибудь в воскресенье. Но по вялости отгонял эту мысль, которая поначалу показалась ему некрасивой; а главное, получится смехотворное положение — обманутый муж топчется на лестнице, а на третьем этаже жена его тем временем… Какой-то фарс, с ним, с Филиппом, в заглавной роли. Однако эта нелепая мысль возникала снова и снова, с каждым днем становилась все навязчивее. Как-то ночью ему приснился сон: приснился этот дом, хотя он видел его только с фасада. Во сне он карабкался по винтовой лестнице и остановился перед дверью, но войти не решался: противоречивые чувства терзали его душу — желание застать жену при выходе, нагнать на нее страху, сделаться хотя бы на минуту праведным судьей в собственных своих глазах, и в то же самое время он боялся. — А потом, — но это бывало только в снах, — необъяснимое наслаждение от того, что он здесь, совсем рядом.

Сегодня, конечно, никакого наслаждения он не испытывал, только любопытство, но любопытство не обычное, а сродни ярости. С помощью собственных воспоминаний он пытался вообразить себе страсть этого мужчины к своей жене. И тот бал, где он познакомился с Анриеттой, предстал перед ним щедро залитый светом люстр. Тогда на ней было палевое платье, а руки, грудь, шея — вся эта белоснежная нагота, казалось, вот-вот прорвет плотно облегающую ткань, на которой играли матовые блики. Она произвела на Филиппа такое ошеломляющее впечатление, что у него сразу пересохло в горле. Ослепленно прикрыв глаза, он все-таки успел оценить даже лучше, чем прикосновением ладони, поразительную нежность этой кожи и стоял, отупев от желания, а она смотрела на него спокойно и жестко. Все это он помнил до мелочей, но скорее не как быль, а как чей-то чужой рассказ, о чем-то случившемся не с ним, а с другим. Как он ни бился, он не мог узнать себя в этом влюбленном, очевидно, чуточку смешном юноше. Он вспоминал фразы, которые шептал, уткнувшись в колени Анриетты, и покраснел; он уже начал сомневаться, да говорил ли вообще те слова.