Камилл Лемонье - Адам и Ева

Так и древний пастух уходил к реке, нарезал тростнику, чтобы вести музыкой своё стадо. Я углубился в сердце леса, осененный надеждой, и ничего не сказал Еве. Я не знал, как дудеть на этом звучном инструменте. Сначала я неловко подносил его к губам, надувая щеки. Он не издал ни одного звука. Потом прикоснулся к нему губами с легким дуновеньем дыхания, и вот слабо зазвучала тонкая нотка, резкая и грустная, как крик раненого птенчика. Нет, нет, это еще не мелодия, это еще не искусство! Я водил губами от ветки к ветке, пробуя другие звуки, извлекая их из глубины моей груди сначала очень слабо, потом все с большим жаром.

О, летний ветер, ветер твой наивный, терпеливый музыкант и твой соревнователь! И я настойчиво старался извлечь из этих скриплых, как зеленый плод, дудок чистый звук. То было мне досадно, то я чувствовал себя счастливым. Шумели ветви деревьев, ворковал ручей, а я никак не мог заставить мою флейту издавать отчетливые звуки, кроме грубого и резкого свиста. Вдруг золотистый дрозд просвистал свои четыре радостные и сочные ноты. О, как я был ничтожен рядом с тобою, прекрасная, чудесная птица! Я слушал, как падали звуки, подобные жемчужинам, в пустую, металлическую чашу. Я не смел пригубить моих дудок. Дрозд отлетел еще немного дальше и снова запел. Я побежал за ними умолял:

— Дрозд, милый золотистый дрозд, не улетай, прошу тебя!

Но он перелетал с дерева на дерево, а я бежал все дальше, внимая ему и следуя за ним с моими полыми ветвями.

— О, дрозд, насмешливый дрозд!

Из леса раздался взрыв смеха. Если бы я только мог похитить у тебя одну из нот, другие сами бы возникли. Я снова дунул в мою свирель, подбирая тон. Птица свистала, и тот час же за нею начинал я. Под конец золотистый дрозд упорхнул совсем. Но, я все ещё слышал в себе его песню. Я упрямо добивался звуков в течение целых часов, и, наконец, ноты пришли. Я вернулся к жилищу в восторге и гордый.

И промолвил Еве:

— Послушай мою песню.

И с дудками у губ я был, как герой, ставший пастушком. Но — увы, — я арию опять забыл. Я пронзительно свистал на этом грубом инструменте.

— О, это вскрики грустной синицы зимой.

— Нет, Ева, уверяю тебя, это дрозд, который там, в лесу.

А она засмеялась, как птичка.

Целыми днями я упражнялся в игре. Мы вместе уходили в лес, и звуки теперь лились, ясные и легкие. Передо мной Ева танцевала. Гибко колебались ее бедра. Медленно угасал краткий и прозрачный день. Вечер стелился над полосами розовых фиалок, когда мы подходили к дому.

— Не затворяй двери, моя милая, пусть войдет к нам прекрасная звездная ночь. Она присядет у окошка и серебряным шелком месяца соткет счастливые грезы над нашим сном.

Это было однажды утром возле ручья, на том берегу, где когда-то я провел с моим обнаженным сердцем столько мучительных дней. Я стоял там, поджидая Еву, склонившись над течением воды. Замер шелест ветвей. Я понял, что шла она немою поступью, чтобы меня застать врасплох. Я не поднял головы, губы мои овевались струйкой серебряной пены.

«О, — думал я, — вот ее лицо отразится сейчас в воде и, испив глоток этой воды, я почувствую, что выпил жизнь с ее уст».

Как дитя, готовился я к этой сладостной игре. Она подошла потихоньку, а я стоял неподвижно в ожидании, когда ее лицо отразится рядом с моим в ручье. Но вдруг поток воды, казалось, заиграл всеми красками зари, и Ева в подвижном зеркале струй стояла нагая, как юная супруга Эдема. О, чудо! Утро мира! Ева скинула свою одежду и предстала передо мной со своим румяным телом, смеясь мне в отражении воды, как будто выходила, полная свежести, из рук природы. Я касался устьем рта ее озаренного блеском тела. Она слилась вдали с потоком, словно снопы разбросанных роз и азалий. О, Ева, — ты ли это, или ты лишь воздушный и лучезарный призрак. Я — осиротевший Адам, я — смиренный и грустный человек с пустыми, бессильными над рекой руками.

А ты — ты выходишь из земли, выступаешь из облака, подобно метеору. Я видел, как ты явилась из недр жизни.

Ева наклонилась, и губы ее сложились в поцелуй и целовали мои в подвижном отражении воды.

Это дитя, по истине, посвятило мне праздник своего тела. Она создала такой чистый символ, что мир для меня только теперь начинал нарождаться. Ее нагота одевала ее нужной туникой, и она не была грехом, но невинностью и красотой. Она пришла ко мне, как дочь земли и утра, как цветок человечества, выросший из одинокого желания, она пришла со своим ясным и влажным смехом и с руками, обвивавшими, наподобие гирлянд, ее голову. Она казалась мне первобытным существом до грехопадения, как и я сам, скинув одежды, вернулся к правде природы. Не было ли то в ее бесхитростном уме прекраснейшим и целомудренным деяньем, согласным с волей Божества. Но если — бы мы с ней отправились венчаться в деревушку или в город, мы поступили бы как все другие мужчины и женщины: мы не могли бы уже глядеть на наше тело без стыда. Наше падение разрушило бы священную красоту нашей жизни.

Я обнимал ее. И, объятый к ней любовью под отчим небом, я чувствовал, — словно земля содрогается в высшем восторге, как будто обе они, — и земля и она — были одною моей супругой.

В вешние часы лета эта нужная женщина вошла в лес и ныне жила в нем со мною жизнью детства. Эта жизнь была также естественна, как дождливая или солнечная погода, как пчелка, как из маленького семечка рождается цветок, а из него — другие цветы бесконечной чередою. Но, если человек оглядывается назад за минувшие дни и высчитывает длину времени, которое предшествовало этому мгновенью жизни, у него возникают странные мысли. Сочетанье планет в глубине обширных небес не более удивительно, чем встреча тела и души с другой душой и телом, и это-то и есть одна из тайн мира.

О, красота, моя милая Ева! Ты уже раньше пребывала крошечной клеточкой жизни в утробе первой матери и была предназначена мне. Племя твое ступало через ночи и дни по бесконечным путям земли, и ты, еще не родившись, уже жила для меня. Ты была всеми девами и всеми матерями моего поколения до последней, которая тоже была девой и потом родила тебя. Ты ожидала по ту сторону ночи, когда разверзнется священная утроба девы и матери для рождения меня, и это рождение принадлежало к иному племени, никогда не знавшему твоего. И ныне ты была рядом со мною в чаще леса. Ты была милой Евой, любимой женщиной Бытия всех веков. И, быть может, новые поколения выйдут из нас и осенят новым чудом другие браки сквозь течение времени. Вся жизнь, до тебя и после нас, заключается в эфемерном и извечном существе, в котором выявятся твой лик и мой. Но я пошел тебе навстречу под сиянием таких древних звезд, что, быть может, те, что светят ныне, только их разлетевшаяся звездная пыль.