Камилл Лемонье - Адам и Ева

Радость, Радость, Радость! Радость!

Мой крик пронесся через весь лес, ибо ныне я не мог уже сомневаться, что рассчитал разумно. Я проломил отверстие тигля. На дне его лежал подобный лаве белый и ноздреватый ком. Я всунул в него узловатый сук кизильника и выдернул. На конце палки запеклась часть вещества. Я побежал к тому камню, который предназначался вместо наковальни. Тяжелой глыбой песчаника я стал ударять по железу. Вертел туда, сюда, переворачивал то на одну, то на другую сторону, стараясь придать ему кубическую форму. Мышцы мои разрывались от усилий. Из ободранных ногтей сочилась кровь. Непрерывно ударял я сильными размахами камня по мягкому слитку. Кругом весь лес вздрагивал, словно полный гнева я бил по самому сердцу земли. Рассыпались снопами искры, подобно рою пчел, обжигая мне бороду, волосы и руки. Я не чувствовал ожогов. Радость, Радость! Одной моей волей и ловкостью я создал первое оружие. Я мог теперь поднимать и опускать мой молот, который рубит и сплющивает. И ныне я гордо потрясал этой мощной и сырой массой металла, как хмельной человек. Быть может, неведомый предок так же, как и я, плясал, хохотал и вскрикивал. В каждой части нашего существа таится и вдруг обнаруживается столько глубочайшего безумия. Гордость отступает только мало-помалу перед всем, что надо знать и что никогда не будет познано.

Осененный венцом безумной радости я забыл, что расплавленная масса сгущалась на дне тигля. Я сказал себе:

— Сначала я сделаю себе молоток, а потоми топор.

Огонь уже погас и только твердое, похожее на камень вещество, находилось теперь в тигле. Сядь же перед своим незавершенным трудом, глупый работник, и хладнокровно посоветуйся с собою ныне, когда твоя дурная надменность исчезла. Снова я заглянул в глубину своей души, и вновь нечто маленькое и темное поднялось из нее и стало рост и. Это нечто было наковальней, по которой ударяет молот и выковывается податливый металл. Наковальня, но не камень, наковальня, именно наковальня! Меня пронизало странной дрожью, как будто свет внезапно ударил мне в глаза. Сердце мое стало слегка набухать. Я отделил от тигля застывшую кору и понес ее туда, где только что лежал камень. Положил на него, но подождал пока скреплять их глиной.

Гордости во мне уже не было. Я стал бедным, бесхитростным и покорным человеком под защитой десницы, подавшей мне знак. Так я узнал, что есть случайная и благодатная сила вне человеческой воли. И, как некогда древние люди, я назвал ее случаем.

Молочно-белый воздух окутал все и застыл. Казалось, тепловатые дождливые дни роняли последние капли лета. К ночи небо словно подернулось слоем полуды, навис тяжелый и низкий туман и, сквозь мелкий дождь, забрезжил рассвет. Лесные тропинки углубились и набухли от грязи и перегноя. Папоротники отливали золотом и ржавчиной. Из подножья пней вытягивались огромные, кровавые и светившиеся грибы. Тогда я не замечал той разъедающей красоты, которая придает им вид человеческих чудовищ. Но кто может сказать, что поганки не являются одной из форм гармонии вселенной? И, быть может, нет ни добра, ни зла, — лишь одни противоположные и уравновешивающие силы. Багряный шатер мухомора, прыщеватый купол поганки вызывают мучительные и ужасные судороги.

Созрели уже маленькие желуди и висели на ветвях дубов. Игольчатая шишка каштана, упав на землю, разбивалась и выбрасывала золотисто-коричневый плод. Иногда Ева с грустным взором говорила о том, как вкусен хлеб. Я глядел на нее в эти мгновения, бледный, ибо чувствовал, что она по моей вине была лишена желанных благ, когда я привел ее в этот лес. Кто потерял вкус хлеба, тот действительно узнал нищету. Слушай, моя милая, я выкорчую это место. Вспашу и потом посею. Я говорил об этом твердо и сурово. Но у нас еще не было ни ларя, ни плуга.

Однажды, возвратившись из леса, Ева принесла желудей и каштанов и сказала:

— Вот тебе мука и хлеб, Адам, пока не зазеленела нива.

Она пришла с плодами в подоле платья, как маленькая кормилица человечества прежней поры, как юная жрица со своими первенцами. Я рубил дрова вне жилища, а ты понимала смысл нежных и самых родных вещей очага.

Я ходил целый день, разыскивая круглые и большие камни. Когда спустилась ночь, я нашел один. Только на следующий день я нашел другой. Но время уже ничего не значило для нас. Быть может эти камни были некогда, у древних людей, привалены к порогу жилищ, или составляли ограды могил. Я их уносил, сгибаясь под тяжестью ноши. Терпеливо обделывая их один о другой с водой и песком, я, наконец, сравнял на них все шероховатости. Поверхность стала гладкая, как у жерновов. Прошло еще четыре дня. Я был таким убогим, несведущим человеком. От каждого нового, скромного достижения, меня охватывала радость. Я позвал Еву и сказал:

— Очисти каштаны. Их легче чистить, чем желуди. Видишь, ведь, я один, в конце концов, совсем отшлифовал эти неровные камни.

Мы глядели друг на друга ясными глазами, как будто до нас никто еще не выравнивал жерновов, не разбивал твердых веществ. Каштаны раскалывались между камнями, которые я с трудом вращал руками. Под камнями, наконец, появился слой серой и жирной кашицы. Ева замесила ее и понесла в огонь. Наши движенья были набожны и суровы, как бы окутаны нитями мыслей.

И она позвала меня.

— Адам, Адам!

Ее голос разносился по лесу, словно из глубины веков. Моя дорогая супруга предлагала мне ныне первый пряник. Я разломил его зубами и он был таким пахучим и румяным. Я не смеялся, — маленькая влажная капелька затуманила мои глаза. Как долго я не знал такой радости. Жернова с каждым днем вертелись все сильней, и теперь мы чередовали мучные лепешки из каштанов с лепешками из сладких желудей.

Наше жилище стало наполняться благодатным очарованием. Багряный отсвет пламени полыхал вдоль стен. Мы вкушали уют приюта и тишины. Во время дождя и ветра я недалеко уходил от дома, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь в лесу. Я не чувствовал прежней дикой радости, когда Голод и Нужда шли за мною к дому с кровавым трофеем в зубах. Я просто был машинальный человек, исполнявший печальное и предначертанное судьбой дело, которое совершалось до него другими. Вкусный пар исходил от поджаренного на жаровне мяса. «В конце — концов, — думалось мне, — все равно кто-нибудь другой убил бы это животное, и я не чувствовал бы укоров совести».

Я не отмечал больше дней зарубками на дереве. Время указывали нам цвет неба, спелость плодов и желтизна листвы. Кизиль стал отдавать гнилостью. Крушина налилась хмелем. Береза трепетала воздушными и светлыми чешуйками золота над грузной мишурой дубов. Мы испытывали ощущение бесконечности и вместе непрочности существования. Все дни были лишь течением одного единственного дня, умиравшего и возрождавшегося серым рассветом и суровыми сумерками. Сами мы умирали и воскресали, согласно движению наших душ в этом беге дней.