Камилл Лемонье - Адам и Ева

Я молвил Еве:

— Ты такая хрупкая, и я молю тебя, дорогая и вечная моя возлюбленная, образ высшей красоты, будь для меня легендой жизни.

Лицо ее просветлело. Смеясь, указала она мне колыбель, и с оседавшими за окном вечерними тенями розовый отблеск, падавший от очага, казалось, как — будто озарил милое детское тельце в глубине темной маленькой ладьи. Тихонько покачивала Ева ногою колыбель. Снова дом наполнился жизнью, как — будто кто-то пришел с востока со снопом сияющих лучей. Счастливые слезы текли по моему лицу. Я взял ее руки и воскликнул:

— О, обожаемая Ева, дивное сердце, — чудо возникло из твоей любви, ибо через него ожил неподвижный лес, и ты возвратила мне веру!

Так из животворного сердца матери родилась живая плоть моего духа. На меня снизошла благодать очистительного мира. Мою вековечную ночь озарило дитя света, осенившее утешением угрюмое ожидание человечества. В глубине души я называл его своим спасителем. Только вернувшиеся к природе души имеют такие божественные мгновения. Отныне ты, колыбель, целомудренный символ жизни, будь всегда лучезарным пророчеством. Как грядущий и скрывающийся день, склоняйся и поднимайся неустанно в плавном и медленном ритме.

Дни стали легче. Их путь удлинился, погружаясь вечерним концом в девственный и новый свет. Дом был спасенным ковчегом, открывшим двери ветру.

— Иди вперед, — сказала мне однажды утром Ева, — дойди до самого края леса. Быть может, весна уже на равнине.

Грудь моя мне это подсказала: так тяжело ее держать, словно бремя целого мира.

Я вернулся из леса и молвил ей:

— Зеленые почки взбухли на ветках кустов, как маленькие сосочки. И крохотными веселыми шажками шествовал по лужайке апрель.

Немного спустя, вернувшись на равнину, увидел я, что оболочка почек лопнула. Тонкое золотистое кружево увешивало листьями деревья. Ветер шевелил их лепестки, которые, словно ладоши, хлопали в ряд под ритм танца.

Я бегом устремился в дом, высоко поднимая в руках зеленую ветку, как знак доброй вести. Безумие погружало мой бледный взор в нежную прелесть дня. Я кричал из далека, как гонец грядущего короля.

— Весна! Весна, дорогая Ева! Юный король мира шествует там под сенью пальмовых ветвей!

И внимая моим ликующим вестям о грядущем, Ева поддалась сладостной слабости.

— Да будет он желанным гостем, дорогой мой, — промолвила она, и слезы полились из ее очей, — ибо теперь могу тебе сознаться, — я умирала от вечного ожидания.

И оба мы заговорили быстро, быстро. Скоро распустится нарцисс, дорогая. О, друг мой, наступит пора дикой лесной земляники. Молочно — белых цветов крапивы. Благоухающей шафраном жимолости. Каждое слово заключало в себе тайный смысл каждого нового рождения. В самой глубине наших душ воскресала земля. Я наклонил голову и благочестиво припал устами к ее груди.

— Прекрасный, как нарцисс, и свежий, как земляника, младенец будет пить твое розовое молоко.

Ева долго глядела на землю у своих ног, и едва я мог расслышать, что она говорила:

— Дитя! Дитя! И я, и я!

И жизнь играла на ее устах и журчала, как рой летящих пчел.

Снова какой-то чудесной силой исполнились мои трудолюбивые и проворные руки. Я был рабочим, смастерившим колыбель. Теперь его заменит неутомимый мастер, который при помощи гвоздей и рубанка с молотком сколотит из досок ларь. Я покончил с ларем и из остатков бука сколотил три стула. Ведь и на ободранном кусте роз остается порой одинокий цветок. Первый стул, который был просторен и вместителен, я предназначил Еве, когда она будет матерью. Я сделал также и себе табуретку, когда стану отцом. А третий, самый маленький, я мысленно назначил для ребенка. Это создало картину семьи, и стулья в свой черед, со своими приспособленными к изменению времени частями, выглядели такими незатейливыми, домашними. Так благодатный бук, выросший под солнцем и дождем в вековом лесу, напоминал собой великана родоначальника, от которого вышли поколения. А когда я кончал сколачивать легонький детский стул, анемон и нарцисс вынырнули из почвы под теплым дуновеньем мая.

Смысл моей жизни мне сразу представился, и все устроилось по какому-то восхитительному порядку. Я пришел в лес, и мне явилась Ева. Своими руками я поправил старую кровлю, ловил добычу в лесных чащах. Наша судьба привела нас обоих туда, чтобы мы начали жить свободной, согласной с природой, жизнью. Но любовь не завершается в самой себе. Она есть начало иной любви. За сомкнутыми устами любовников слышится крик ребенка и глубокий рокот семьи. Широкостволый дуб и весь зеленый полог листвы на лужайках скрыты в небольшом зерне желудя. И вот я ныне устроил колыбель. Я вытесал из бука, по примеру первобытных племен, брусья и доски. И вскоре уже хлеб наполнит лари.

Я был, как странник, срезавший посох в священном лесу и зрящий на своем пути этот сук расцветающими цветами жизни.

Однажды после полудня я взял карабин. Углубился в свежую лесную чащу. Давно уже я не уходил на охоту. Мы вкусили раз дикого мяса из леса и вдруг увидали, что на зубах у нас была кровь. Мы отвернулись друг от друга в тот же миг. От этих красных пятен сильнее сжались наши сердца. И до самого вечера мы не посмели целоваться в губы, ибо обоим нам казалось, что на них запеклась кровь жизни. Я шел вперед среди благоуханья и красоты природы. И не мог бы сказать почему взял с собою карабин. Играли белки в листве дубов. Вяхири ворковали. Милые звери восхищали меня: они словно были обвенчаны с великой любовью земли.

Я покинул в это утро Еву, потому что хотелось быть немного дальше от нее, с самим собой. Мне казалось, что еще кое-что мне оставалось узнать. Я так теперь был одинок. О Еве не думалось больше, а вместе с тем она как бы думала в моей душе и говорила мне:

— Посмотри, как все прекрасно.

Я лег на спину под самое солнце. Забыл, что захватил с собою карабин. От зноя весны я радостно дышал. И все смотрел, не переставая, сквозь легкие ветви на небо.

Весенний хмель опьянил меня под конец. Я почувствовал внезапно великую силу, которая исходила от этой юной природы. Глубоко заполняла мое существо эта сила, подобная бесконечному и медленному потоку, который затоплял меня, словно я опускался вводы реки. Мне казалось, что деревья, и небо, и маленькие ручейки под мшистым покровом были слиты со мною. Я был чутким сердцем, в котором раздавался необъятный и таинственный голос леса. Но я не хотел разбираться в своих мыслях, во мне жили только мгновенья и бесконечные ощущенья, возникавшие из созвучности моего существа в этот миг со всею вселенской жизнью. Я был, как одно из деревьев этой зеленой скученной, подобно человечеству, толпы. Кровь моя шумела, как волнуемая ветром листва. Я был частью вечности среди вечности диких лесных созданий, но только я один знал, что моя сущность не имела ни начала, ни конца. Ветер рассеял семя, но семя это само возникло из другого, которое было жизнью раньше него. Мой разум обладал способностью представлять эту беспрерывную череду развития вещества в то время, когда травы и дубы и миллионы скрытых в земле зародышей произрастали и не прекращали своего роста слепых, неведомых самим себе сил. Я в своем познании вечности был оком великого бога жизни, который видел себя живущим и воплощающимся в беспредельности времени. Да, я был чистым сознанием мира. Однако, я не делал ни одного движения, чтобы увериться, что я живу, но жил я могучей жизнью. Я чувствовал, как жизнь разливалась потоком из моей груди, она лилась, как кровь и воды земли, но сам я стоял неподвижно среди этого необъятного движения моей жизни. Мне казалось, что я погрузился в поток бытия, которое передавалось огромными волнами от земли ко мне.