Марсель Пруст - Содом и Гоморра

Когда де Шарлю не выражал своего восхищения красотой Мореля (точно оно не было связано с его пристрастием, иначе говоря, с его пороком!), он разглагольствовал об этом пороке так, как будто у него-то этого порока нет. Иной раз он даже называл вещи своими именами. Взглянув на красивый переплет его Бальзака, я спросил, что ему больше всего нравится в «Человеческой комедии», и он, все еще не расставаясь со своей навязчивой идеей, ответил мне так: «Да все: и такие миниатюры, как «Турский священник» и «Покинутая женщина», и громадные фрески «Утраченных иллюзий». Что? Вы не читали «Утраченные иллюзии»? Как это прекрасно! Например, тот момент, когда Карлос Эррера 339проезжает в экипаже мимо замка и спрашивает, как он называется, а ему отвечают, что это — Растиньяк, именье молодого человека, которого он когда-то любил. И аббат впадает в задумчивость, которую Сван не без остроумия называл «Педерастической печалью Олимпио». 340А смерть Люсьена 341! Кто-то отличавшийся большим вкусом — не помню, кто именно, — на вопрос, какое событие в его жизни причинило ему самое сильное горе, ответил: «Смерть Люсьена де Рюбампре в «Блеске и нищете». — «В этом году, насколько мне известно, на Бальзака такая же мода, как в прошлом году на пессимизм, — вмешался Бришо. — Но, рискуя огорчить обожателей Бальзака, а с другой стороны, отнюдь не претендуя — боже упаси — на роль полицейского в литературе или на роль учителя, ищущего в тетрадях учеников грамматические ошибки, я должен сознаться, что этого многословного импровизатора, сногсшибательные вещания которого вы, как мне кажется, напрасно превозносите до небес, я всегда считал неряшливым писцом — и только. Я читал эти ваши «Утраченные иллюзии», барон, я себя насиловал, искусственно возбуждал в себе восхищение, чтобы примкнуть к числу поклонников, и должен вам признаться чистосердечно, что эти романы-фельетоны, написанные с таким пафосом, — галиматья в квадрате, в кубе: «Счастливая Есфирь» 342. «Куда ведут опасные пути» 343, «Во что старикам обходится любовь» 344— это на меня всегда производило впечатление тайн Рокамболя 345, поднятых необъяснимой благосклонностью читателей на шаткую высоту шедевра». — «Вы говорите так потому, что не знаете жизни», — заметил барон, раздосадованный вдвойне, так как чувствовал, что Бришо не поймет ни его эстетических, ни прочих доводов. «Я вас понял, — сказал Бришо, — выражаясь языком мэтра Франсуа Рабле, вы относите меня к числу сорбоннщиков, сорбонников, сорбонняев. 346Но, так же как и мои друзья, я требую от писателя, чтобы он был искренен и правдив в своих книгах, я не из тех ученых мужей…» — «Четверть часа Рабле» 347, — перебил его доктор Котар с видом уже не растерянным, а с видом знатока. — «…которые дают писательский обет по уставу аббатства О'Буа, под началом у виконта де Шатобриана, великого кривляки, следуя строгому правилу гуманистов. Виконт де Шатобриан…» — «Шатобриан с яблоками?» 348— перебил доктор Котар. «Это глава целого братства», — продолжал Бришо, не подхватив шутки доктора, а доктора привели в смущение слова профессора, и он с беспокойством посмотрел на де Шарлю. Котар в душе осудил Бришо за бестактность, каламбур же его вызвал тонкую улыбку на уста княгини Щербатовой. «Профессор доказал нам, что колкая ирония законченного скептика всегда будет иметь успех», — сказала она из любезности, а также для того, чтобы показать, что «словцо» доктора не прошло для нес незамеченным. «Мудрец — поневоле скептик, — заметил доктор. — Что я знаю? γνώβι σεαυτόν 349— учил Сократ. Это очень верно. В любой области излишество — порок. Но я бледнею от злости, когда подумаю, что этого оказалось достаточно, чтобы имя Сократа пользовалось известностью и в наши дни. В сущности, что такое все его учение? Да ничего в нем особенного нет. Подумать только: Шарко и другие оставили после себя труды в тысячу раз ценнее; по крайней мере, они на что-то опираются, хотя бы на то, что ослабление зрачковой реакции есть симптом общего паралича, и о них почти никто уже не помнит. По существу, в Сократе ничего потрясающего нет. Таким, как он, делать было нечего, и они целыми днями гуляли и препирались. Это как у Иисуса Христа: «Любите друг друга» 350— прекрасно сказано». — «Друг мой!» — взмолилась г-жа Котар. «Ну конечно, жена протестует! Они все — неврастенички». — «Милый мой доктор! Я совсем не неврастеничка», — возмутилась г-жа Котар. «То есть как же она не неврастеничка, когда болезнь сына сейчас же вызывает у нее бессонницу? Да ведь я не отрицаю, что Сократ и прочие — все это необходимо в интересах высшей культуры, чтобы у нас на виду красовались таланты. Я всегда привожу первокурсникам эти слова: γνώβι σεαυτόν. Дядя Бушар, когда про это узнал, весьма одобрил меня». — «Я не принадлежу к сторонникам формы ради формы, я бы не стал нанизывать в стихах рифму на рифму, — продолжал Бришо. — И все-таки «Человеческую комедию», в которой очень мало человечного, никак нельзя отнести к произведениям, где искусство возвышается над содержанием, как выразился этот злюка Овидий. И да будет мне позволено остановиться там, где расходятся две дороги, одна из которых ведет к Медонскому приходу, 351а другая — в Фернейский приют, 352находящийся на одинаковом расстоянии от Волчьей долины, 353где Рене великолепно, управляя твердой рукой, исполнял обязанности первосвященника, и от Жарди 354, где ревностный проповедник абракадабры Оноре де Бальзак, измученный понятыми, без устали марал бумагу ради своей польки» 355.

— Что бы вы там ни говорили, Шатобриан все-таки до сих пор жив, а Бальзак — все-таки великий писатель, — возразил де Шарлю; он был еще весь во власти тех взглядов на искусство, каких придерживался Сван, и Бришо раздражал его. — Бальзак познал даже такие страсти, которые чужды другим: если и стараются их понять, то лишь для того, чтобы заклеймить. Не буду больше указывать на бессмертные «Утраченные иллюзии», но и «Сарацин», и «Златоокая девушка», и «Страсть в пустыне», даже несколько загадочная «Мнимая любовница» — все эти произведения подтверждают мою правоту. Когда я говорил о «противоестественных» чертах Бальзака со Сваном, он мне сказал: «Вы с Тэном 356единомышленники». Я не имею чести быть знаком с господином Тэном, — продолжал Де Шарлю, у которого была несносная привычка прибавлять к фамилии большого писателя совершенно лишнее слово «господин», как и у других светских людей, по всей вероятности считавших, что этим они делают ему честь, а может быть, желавших соблюсти дистанцию, подчеркнув, что они с ним не знакомы, — я не знаком с господином Тэном, но был очень польщен, узнав, что мы с ним единомышленники. — Де Шарлю опутывали глупейшие светские предрассудки, но он был человек очень умный, так что ничего невероятного не было бы, если б он, получив сведения, что благодаря какому-нибудь давнему браку его семья состоит в родстве с семьей Бальзака, обрадовался бы (как обрадовался бы и Бальзак), но эту свою радость он выражал бы так, что ее можно было бы принять за восхитительную снисходительность.