Марсель Пруст - Содом и Гоморра

Я отвечал на вопросы его жены о Мореле, а сам думал о разговоре, который у меня был с матерью во второй половине дня. Она не отсоветовала мне ехать к Вердюренам, коль скоро это может меня развлечь, но все-таки напомнила, что их общество не пришлось бы по душе моему дедушке, который непременно воскликнул бы: «Берегись!» — и прибавила: «Послушай: председатель Турей и его жена сказали мне, что завтракали с госпожой Бонтан. Меня они ни о чем не спрашивали. Но, насколько я поняла, твоя женитьба на Альбертине — это мечта ее тетки. По-моему, ты им всем очень симпатичен — это главное. Но и роскошь, которой, как им представляется, ты можешь ее окружить, кое-какие связи, которые, насколько им известно, у нас есть, — все это тоже, мне думается, играет здесь не последнюю роль. Я бы не стала с тобою об этом говорить — я-то этому значения не придаю, — но я не поручусь, что они с тобой не заговорят, и сочла за благо на всякий случай предупредить тебя». — «Но какого мнения о ней ты?» — спросил я. «Да ведь не мне на ней жениться. Конечно, ты мог бы выбрать себе невесту во сто раз лучше. Но я думаю, что бабушка была бы против того, чтобы на тебя влияли. Пока я не могу сказать, какого я мнения об Альбертине, — у меня еще не составилось о ней никакого мнения. Я тебе отвечу словами госпожи де Севинье: «У нее есть хорошие черты, — по крайней мере, мне так кажется. Но пока что я буду ее хвалить, отмечая, каких недостатков у нее нет. Она — не такая, выговор у нее не реннский. 250А со временем я, быть может, скажу: вот какая она. И если ты будешь с ней счастлив, я всегда буду к ней хорошо относиться». Но именно оттого, что моя мать предоставляла решать мою участь мне самому, я заколебался — вот так я заколебался, когда отец позволил мне пойти на «Федру», а еще сильнее — когда он позволил мне стать писателем: я тогда вдруг почувствовал, что беру на себя слишком большую ответственность, мне стало страшно при мысли, что я причиню ему горе, я приуныл так, как унывают люди, когда им уже не надо следовать ежедневным предписаниям, за которыми им не видно будущее, когда они должны дать себе отчет, что вот теперь для них начинается настоящая жизнь, та жизнь, какой живут взрослые, та единственная жизнь, какой каждый из нас волен жить по-своему.

Быть может, чтобы увериться, в самом ли деле я люблю Альбертину, самое лучшее было бы немного подождать, начать смотреть на нее как бы из прошлого. Чтобы развлечь ее, я мог бы привезти ее к Вердюренам, но эта мысль напомнила мне, что я приехал сегодня сюда, чтобы узнать, живет ли у Вердюренов или собирается к ним баронесса Пютбю. Во всяком случае, баронесса с нами не ужинала. «Кстати насчет вашего друга Сен-Лу, — обратилась ко мне маркиза де Говожо, воспользовавшись выражением, которое яснее указывало на то, что у нее одна мысль вытекает из другой, чем это можно было заключить на основании ее слов: так, если она говорила со мной о музыке, это означало, что думает она сейчас о Германтах, — как вам известно, все сейчас говорят о том, что он женится на племяннице принцессы Германтской. Должна вам сказать, что мне на все эти светские толки наплевать ». Ради Робера я не решился дурно отозваться об этой оригинальничавшей девице, недалекой и с дурным характером. Нет почти ни одной новости, которая не заставила бы нас пожалеть о том, как мы, узнав ее, вслух высказали свое к ней отношение. Я ответил маркизе де Говожо — и это была сущая правда, — что я об этом ничего не знаю и что, по-моему, невеста еще совсем молоденькая девушка. «Вот почему, может быть, это еще официально не объявлено, но разговоров об этом много». «Считаю своим долгом предупредить вас, — сухо сказала г-жа Вердюрен маркизе де Говожо (до нее донеслось, что маркиза говорит со мной о Мореле, а когда маркиза, понизив голос, перевела разговор на сватовство Сен-Лу, она подумала, что та все еще говорит о нем): — Мы здесь не легонькой музычкой развлекаемся. Вы знаете, верные посетители моих сред — мои детки, как я их называю, — в искусстве ужас до чего передовые, — изобразив на своем лице горделивый страх, продолжала она. — Время от времени я им говорю: «Голубчики мои! Вы идете быстрее вашей Покровительницы, а ведь ее никогда не пугали никакие дерзания». — «Год прошел, а они уж вон где; недалек тот час, когда они охладеют к Вагнеру и к д'Энди». — «Но идти все вперед и вперед — это же чудесно, нельзя останавливаться на полдороге», — заметила маркиза де Говожо, шаря глазами по всем уголкам столовой и пытаясь установить, что из вещей оставлено здесь свекровью, а что привезено г-жой Вердюрен, с тем чтобы уличить ее в отсутствии вкуса. Это не мешало ей продолжать со мной разговор на тему, особенно ее интересовавшую, то есть о де Шарлю. Она находила, что его забота о скрипаче трогательна. «У него умные глаза». — «И необыкновенно живые для человека более или менее пожилого», — подхватил я. — «Пожилого? Но он не выглядит пожилым. Посмотрите: волос у него не седой. (Года три-четыре назад один из безвестных установителей мод в литературе начал говорить «волос», а за ним, многозначительно улыбаясь, и дамы одного полета с маркизой де Говожо. Теперь все еще говорят «волос», но скоро единственное число набьет оскомину и снова восторжествует множественное.) Меня потому так интересует де Шарлю, — добавила она, — что в нем чувствуется одаренность. Скажу вам по чистой совести: образованность большой цены для меня не имеет. То, что дает ученье, не вызывает во мне интереса». Эти слова маркизы де Говожо выражали ее точку зрения, хотя все ее взгляды были как раз заимствованные и благоприобретенные. Сейчас ей необходимо было вспомнить, что знание — ничто, по сравнению с оригинальностью, оно — сущая безделица. Как и все прочее, маркиза де Говожо выучила, что учиться не следует ничему. «Вот отчего, — сказала она мне, — хотя Бришо по-своему любопытен, — ведь я же не чураюсь строго проверенных, увлекательных знаний — интересует он меня все-таки гораздо меньше». А Бришо был занят сейчас одним: услыхав, что заговорили о музыке, он задрожал от страха при мысли о том, как бы это не напомнило г-же Вердюрен о кончине Дешамбра. Он думал, что бы такое сказать, лишь бы уберечь ее от мрачных дум. Маркиз де Говожо, задав ему вопрос, дал ему для этого повод: «Так, значит, названия всех лесов происходят от звуков, издаваемых животными и птицами?» — «Почти всех, — ответил Бришо, довольный тем, что ему представился случай блеснуть своими знаниями перед столькими профанами, одного из которых — в чем я его уверил — он, по крайней мере, безусловно, должен был заинтересовать. — А если взять фамилии людей, то в скольких из них, как в каменном угле — остатков папоротника, сохранилось названий деревьев! Фамилия одного из наших сенаторов — Сос де Фресине, 251что означает, если не ошибаюсь, местность, где растут ивы и ясени, salix et fraxinetum ; его племянник де Сельв 252объединяет в своем имени еще больше деревьев: ведь его фамилия — де Сельв, sylva 253», Саньет с радостью наблюдал за тем, как оживлялся разговор. Он имел возможность, поскольку все время говорил Бришо, хранить молчание, избавлявшее его от издевательских шуточек Вердюренов. Радость при мысли, что он укрыт, размягчила его душу, и он умилился, услышав, что Вердюрен, невзирая на то, что ужин был торжественный, приказал дворецкому поставить графин с водой перед г-ном Саньетом, который ничего другого не пил. (Полководцы, посылающие на смерть особенно много солдат, требуют, чтобы их накормили досыта.) Наконец г-жа Вердюрен один раз даже улыбнулась Саньету. Нет, право, это хорошие люди. Они больше не будут его донимать. Но в эту минуту ужин был прерван одним из гостей, которого я забыл назвать, знаменитым норвежским философом, говорившим по-французски очень хорошо, но очень медленно по двум причинам: во-первых, он изучил французский язык недавно, а делать ошибки стеснялся (но все-таки время от времени допускал), вот почему он за каждым словом обращался к своего рода внутреннему словарю, а во-вторых, будучи метафизиком, он, когда говорил, все еще обдумывал то, что хотел сказать, а это замедлило бы речь и француза. Вообще же это был прелестный человек, хотя казалось, что он такой же, как все, впрочем, была у него и одна отличительная особенность. Этот человек, так медленно говоривший (он делал паузу после каждого слова), проявлял головокружительную быстроту, когда, второпях попрощавшись, устремлялся к выходу. Если вы с этой его особенностью сталкивались впервые, у вас возникало предположение, что у него болит живот или что он испытывает еще более насущную потребность.