Август Стриндберг - Жители острова Хемсё

Карлсон держал себя с достоинством, как приличествовало во время воскресного обеда. Рундквист же намекал в неясных выражениях на «замечательные» успехи ведения хозяйства. Карлсон усмотрел в этом то, что он примкнул к оппозиционной партии — и ею покорен.

После обеда, состоящего из двух сваренных в молоке с перцем гагар, мужчины ушли спать; но Карлсон вынул из ящика книгу церковных песен и сел на дворе на возвышении, на сухом камне. Он сел спиной к окошку хижины, чтобы можно было и подремать.

Старуха нашла, что это много обещает, так как обыкновенно послеобеденные часы по воскресеньям пропадали у всех даром.

Когда Карлсон решил, что прошло достаточно времени для молитвы, он встал, вошел, не постучавшись, в комнату и выразил желание осмотреть свою каморку.

Старуха хотела это отложить до другого времени, под предлогом, что надо прибрать стол; но Карлсон настаивал, и в конце концов старуха повела его на чердак…

Под самым коньком крыши находилось что-то вроде четырехугольного ящика; наверху в нем проделано было окошечко, которое в настоящую минуту было завешено полосатой синей шторой. В каморке стояла кровать, а возле окна стол с графином воды. По стенам что-то висело, похожее на платье, завешенное простыней; и, действительно, подойдя ближе, Карлсон увидел, что то было платье; тут выглядывал воротник от лифа с висячей отделкой, там показывались брюки. На полу стояла целая армия мужских и женских башмаков и сапог. За дверью стоял массивный, окованный железом сундук с медной замочной бляхой.

Карлсон поднял штору и отворил окно, чтобы очистить воздух от запаха сырости, камфоры, перца, полыни. Потом он положил на стол свою шапку и объявил, что здесь ему хорошо будет спать. Когда старуха высказала опасение, как бы ему не было холодно, он объявил, что привык спать в холодной комнате.

По мнению старухи, дело шло слишком быстро; она хотела сначала убрать платья, чтобы они не висели в табачном дыму. Карлсон тут же дал слово, что курить не будет; он просил и заклинал ее оставить висеть платья. Он говорил, что и не взглянет на них, что тетка не должна ради него беспокоиться и убирать вещи. Он вечером будет ложиться прямо в постель, а по утрам будет сам выливать воду от умыванья и убирать постель. Никому не надо будет и входить сюда. Он говорил, что понимает, что тетка озабочена своим имуществом и что его действительно тут немало.

Обезоружив старуху своей болтовней, Карлсон спустился вниз, принес оттуда наверх свой ящик и фляжку с водкой, повесил свою куртку на гвоздь возле окна, а непромокаемые сапоги поставил рядом с другими сапогами.

Потом он попросил позволения побеседовать с хозяйкой, причем должен был присутствовать при этом и Густав, чтобы распределить работу так, чтобы с завтрашнего дня всякий был на своем месте.

С трудом отыскали Густава и заставили его прийти на время в комнату; но в совещаниях он участия не принимал; на вопросы он отвечал лишь возражениями и возбуждал споры; словом, он стал на дыбы.

Карлсон пытался победить его лестью, подавить его знанием дела, внушить ему уважение к превосходству старшего; все это оказало лишь действие масла, попавшего на огонь.

В конце концов обе партии утомились, а Густав незаметно исчез.

Тем временем наступил вечер, и солнце зашло за тучи, которые вскоре поднялись и заволокли все небо маленькими перистыми облаками. Но воздух оставался теплым.

Карлсон пошел бродить куда глаза глядят, вниз по лугу и дошел до загона для волов; он пошел дальше под покрытыми цветом еще полусквозными кустами орешника, которые образовали над дорогой причудливый туннель; эта дорога вела к тому месту берега моря, куда приходили на яхтах купцы за дровами.

Вдруг он остановился: между кустами можжевельника показались фигуры Густава и Нормана. Они стояли на открытой со всех сторон скале; они приложили к плечу ружья, взвели курки и оглядывались во все стороны.

— Тише! Он сейчас покажется,— шепнул Густав, но так, что Карлсон расслышал.

Думая, что речь идет о нем, он притаился в кустах.

Но над молодыми сосенками пролетела тихо и лениво, как сова, вяло действуя крыльями, птица, а за ней другая.

— Кр… кр… Мур… мур… Псип! — пронеслось в воздухе, а затем: паф, паф! — и оба ружья выстрелили, причем из них веером вылетели дробь и дым.

Захрустело в ветках березы, и вальдшнеп упал в нескольких шагах от Карлсона.

Охотники прибежали и схватили добычу, которая навела их на следующее размышление:

— Он получил свою часть,— заявил Норман, перебирая рукой перья на грудке еще неостывшей птицы.

— Я знаю еще кое-кого, кто должен был бы тоже получить свою часть! — воскликнул Густав, думавший о посторонних вещах, несмотря на возбуждение охотою.— Этот негодяй теперь еще будет спать в каморке!

— Да неужели? — завопил Норман.

— Да. А потом он намерен навести порядок на мызе. Как будто мы лучше его не знаем, что такое порядок. Но так всегда бывает: новая метла хорошо метет, пока она не износится. Но повремените, я уж покажу ему! Такому господину я не поддамся! Попадись он мне только, жестко ему придется спать. Тише! Вот летит вторая.

Охотники вновь зарядили ружья и снова побежали на свой пост. Карлсон же осторожно поплелся домой, твердо решив перейти к наступлению, как только он будет достаточно вооружен.

Когда вечером он удалился в свою каморку, опустил штору и зажег свечку, то сначала почувствовал себя несколько неловко оттого, что остался один. Его охватил некоторый страх перед теми, от которых он отдалился. До сих пор он привык весь день находиться в обществе людей, всегда быть готовым ответить на чей-нибудь вопрос, не смущаться ни перед каким слушателем, когда ему хотелось болтать. Теперь кругом него было тихо, так тихо, что по привычке он ожидал, чтобы с ним заговорили. Ему чудились голоса там, где их не было. Голова его, которую всегда облегчало то, что все мысли находили свое выражение, теперь переполнена была мыслями, которые зарождались, развивались, волновались, ища выхода под каким-нибудь видом; это вызывало у него даже такое недомогание, что сон бежал от него.

Таким образом в одних чулках ходил он взад и вперед по тесной каморке от окна к двери и сосредоточивал все свое внимание на предстоящей на следующий день работе. Он в голове своей распределял занятия, заранее предвидел возражения, преодолевал затруднения.

Поработав так мозгами целый час, он наконец успокоился; голова была теперь в порядке, в ней было все расположено, как в конторской книге; все было на своем месте и все наперечет, одним взглядом можно было окинуть всю позицию.

С этим он лег в постель. Очутившись один среди чистых, свежих простыней, без опасения, чтобы его кто-нибудь потревожил среди ночи, он почувствовал себя впервые господином над самим собой.