Джейн Остен - Нортэнгерское аббатство

– Нет, я не знала. Сегодня хороший день – надо думать, у вас была приятная поездка?

– Весьма; а что, Элинор предоставляет вам в одиночестве бродить по дому?

– Ой, нет; в субботу она показала мне почти все – и мы уже шли сюда, только… – понизив голос, – с нами был ваш отец.

– И сие вам помешало, – сказал Генри, пристально ее разглядывая. – Вы осмотрели в этом коридоре все комнаты?

– Нет, я только хотела посмотреть… Уже, наверное, поздно? Мне пора переодеваться.

– Всего лишь четверть пятого, – показав часы, – и вы же не в Бате. Ни театра, ни залов, готовиться не к чему. В Нортэнгере достанет и получаса.

На сие она возразить не могла, а посему вынуждена была длить разговор, хотя ужас пред дальнейшими расспросами впервые за все знакомство с Генри понуждал ее желать расставанья. Они медленно шли по галерее.

– Получали ль вы письма из Бата после моего отъезда?

– Нет, и это очень удивительно. Изабелла так верно обещала писать немедля.

– Так верно обещала! Верное обещание! Сие озадачивает. Я слыхал о верных трактовках. Но о верных обещаньях – преданность обещанья! Впрочем, сие свойство вряд ли стоит познавать, ибо оно способно обманывать и причинять боль. Комната моей матушки очень просторна, вы заметили? Большая, светлая, и так удачно расположены стенные шкафы! Мне всегда казалось, что сие наиудобнейшая комната в доме – странно, что Элинор не поселилась в ней сама. Надо думать, это она послала вас взглянуть?

– Нет.

– Вы сами додумались? – Кэтрин не ответила. После краткой паузы, в протяженьи коей Генри взирал на нее со всем вниманьем, он прибавил: – Поскольку в самой комнате нечему возбудить любопытство, поступок ваш, вероятно, объясняется почтеньем к моей матушке, кою описала вам Элинор, что делает честь ее памяти. Уверяю вас, в мире не бывало женщины лучше. Но добродетель нечасто вызывает подобный интерес. Скромные домашние совершенства незнакомца редко порождают пылкую благоговейную нежность, коя способна побудить к такой экскурсии. Элинор, должно быть, много о ней рассказывала?

– Да, очень много. То есть… нет, не много, но то, что она рассказала, было очень интересно. Что ваша матушка так внезапно умерла… – (медленно и с заминками), – а вы… никого из вас не было дома… а ваш отец, мне почудилось… кажется, он не слишком ее любил.

– И из этих обстоятельств, – отвечал он (проницая ее взором), – вы, должно быть, заключили, что, по видимости, имела место некая небрежность… некая… – (Кэтрин невольно затрясла головою), – или, может… нечто еще менее простительное. – Теперь она взглянула на него прямее, нежели дозволяла себе прежде. – Матушкин недуг, – продолжал Генри, – припадок, что привел ее к смерти, действительно случился внезапно. От болезни же, разлития желчи, она страдала нередко – таким образом, припадку имелись причины. На третий день, говоря кратко, едва удалось ее уговорить, приехал лекарь, человек весьма уважаемый, она ему всегда очень доверяла. Он сообщил, что она в опасности, назавтра призвали еще двоих, и они ухаживали за нею двадцать четыре часа почти безотлучно. На пятый день она скончалась. Во время ее болезни мы с Фредериком ( мы тогда были дома) регулярно виделись с нею; и наши наблюденья удостоверяют, что она получала всю необходимую заботу, кою в силах были предоставить любовь ее близких или обеспечить ее положение. Бедная Элинор была в отлучке итак далеко, что, возвратившись, узрела мать уже в гробу.

– Но ваш отец, – сказала Кэтрин, – горевал ли он?

– Некоторое время – чрезвычайно. Вы ошиблись, предположив, будто он не был к ней привязан. Я убежден, что он любил ее, насколько умел, – не все мы, изволите ли видеть, равно чувствительны; я не стану лгать, будто при жизни ей не пришлось снести многое, но разум его никогда ее не ранил, как ранил его темперамент. Он искренне ее ценил; и поистине, хоть и не вечно, горевал о ее смерти.

– Я ужасно рада это слышать, – отвечала Кэтрин. – Иначе было бы просто возмутительно!

– Если я правильно вас понял, вы сочинили такой ужас, для описанья коего я едва ли нахожу… Дорогая госпожа Морлэнд, вы вдумайтесь, сколь кошмарна природа ваших подозрений. На чем основаны ваши суждения? Не забывайте, в какой стране и в какое время мы живем. Не забывайте, что мы англичане, мы христиане. Что говорит вам разум, что говорит ваше представленье о вероятном, ваши собственные наблюденья того, что творится вокруг? Ужели наше образование готовит нас к таким зверствам? Ужели им потворствуют наши законы? Возможно ли вершить подобное тайно в такой стране, где столь развиты общественные связи и литература, где всякого окружает целое графство добровольных шпионов, где все доступно, благодаря дорогам и газетам? Дражайшая госпожа Морлэнд, что это вы вбили себе в голову?

Они уже одолели галерею, и со слезами стыда на глазах Кэтрин ринулась к себе в комнату.

Сим завершились романтические виденья. Кэтрин совершенно очнулась. Речь Генри, пусть краткая, шире раскрыла юной деве глаза на сумасбродство ее фантазий, нежели все ее разочарованья. Наипечальнейшим образом смирили ей душу. Наигорчайшим манером рыдала она. Не только в своих глазах она пала – но в глазах Генри. Глупость ее, коя ныне виделась едва ли не преступною, была явлена ему, и он, вероятно, презрит Кэтрин на веки вечные. Вольность, с коей воображенье ее взирало на репутацию генерала… в силах ли Генри простить сие? Нелепость ее любопытства, ее страхов – возможно ли простить? Кэтрин ненавидела себя невыразимо. Он… ей казалось, прежде сего рокового утра он раз-другой являл ей некое подобье расположенья. Однако теперь… короче говоря, с полчаса она удручала себя всевозможно, с разбитым сердцем сошла в столовую, едва часы пробили пять, и еле смогла членораздельно ответить Элинор на вопрос о своем здравии. Вскоре пришел устрашающий Генри, кой уделял Кэтрин внимание более обычного, что и составило единственную перемену в его поведении. Кэтрин никогда так не нуждалась в сочувствии, и Генри, похоже, сие понимал.

Вечер минул, а сия утешительная любезность не поблекла; и душа Кэтрин постепенно налилась скромной безмятежностью. Юная дева не могла ни забыть, ни оправдать прошлое, однако выучилась надеяться, что оно не просочится в грядущее и не будет стоить ей расположенья Генри совершенно. Помыслы ее по-прежнему заняты были главным образом тем, что́ она в безосновательном своем ужасе думала и делала, и вскоре стало яснее ясного, что сие было намеренным самообманом, что воображение, изготовившись пугаться, наделяло весомостью малейшие мелочи, а рассудок все события подгонял к единой цели, ибо жаждал устрашиться еще до приезда Кэтрин в аббатство. Она припомнила, что́ переживала, предвкушая, как узрит Нортэнгер. Она уразумела, что одержимость зародилась, а корень огорчений пророс задолго до ее отъезда из Бата, и, похоже, все это возможно изъяснить влияньем тех книг, кои она там читала.