Лоренс Стерн - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

— Eh bien! Monsieur l'Anglais, — весело сказал граф. — Вы не пришли высматривать наготу земли нашей — я вам верю — ni encore [81], смею сказать, наготу наших женщин. — Но разрешите мне высказать предположение — если, par hazard [82], она попадется вам на пути, разве вид ее не тронет ваших чувств?

Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намека на непристойность: увлеченный веселой болтовней, я не раз пробовал побороть себя и путем крайнего напряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей — самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из них в отдельности даже за райское блаженство.

— Извините меня, господин граф, — сказал я, — что касается наготы земли вашей, то если бы мне довелось ее увидеть, я взглянул бы на нее со слезами на глазах, — а в отношении наготы ваших женщин (я покраснел от самой мысли о ней, вызванной во мне графом) я держусь евангельских взглядов и полон такого сочувствия ко всему слабому у них, что охотно прикрыл бы ее одеждой, если бы только умел ее накинуть. — Но я бы очень желал, — продолжал я, — высмотреть наготу их сердец и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце — ради чего я и приехал.

— По этой причине, господин граф, — продолжал я, — я не видел ни Пале-Рояля — ни Люксембурга — ни фасада Лувра — и не пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мы располагаем. — Я смотрю на каждую красавицу, как на храм, и я вошел бы в него и стал бы любоваться развешанными в нем оригинальными рисунками и беглыми набросками охотнее, чем даже «Преображением» Рафаэля.

— Жажда этих откровений, — продолжал я, — столь же жгучая, как та, что горит в груди знатока живописи, привела меня из моей родной страны во Францию, а из Франции поведет меня по Италии. — Это скромное путешествие сердца в поисках Природы и тех приязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить друг друга — а также мир — больше, чем мы любим теперь.

Граф сказал мне в ответ на это очень много любезностей и весьма учтиво прибавил, как много он обязан Шекспиру за то, что он познакомил меня с ним. — A propos, — сказал он, — Шекспир полон великих вещей, но он позабыл об одной маленькой формальности — не назвал вашего имени — так что вам придется сделать это самому.

Для меня нет ничего затруднительнее в жизни, чем сообщить кому-нибудь, кто я такой, — ибо вряд ли найдется человек, о котором я не мог бы дать более обстоятельные сведения, чем о себе; часто мне хотелось уметь отрекомендоваться всего одним словом — и конец. И вот первый раз в жизни представился мне случай осуществить это с некоторым успехом — на столе лежал Шекспир — вспомнив, что он обо мне говорит в своих произведениях, я взял «Гамлета», раскрыл его на сцене с могильщиками в пятом действии, ткнул пальцем в слово Йорик и, не отнимая пальца, протянул книгу графу со словами — Me voici! [83]

Выпала ли у графа мысль о черепе бедного Йорика благодаря присутствию черепа вашего покорного слуги или каким-то волшебством он перенесся через семьсот или восемьсот лет, это здесь не имеет значения — несомненно, что французы легче схватывают, чем соображают — я ничему на свете не удивляюсь, а этому меньше всего; ведь даже один из глав нашей церкви, к прямоте и отеческим чувствам которого я питаю высочайшее почтение, впал при таких же обстоятельствах в такую же ошибку. — Для него невыносима, — сказал он, — самая мысль заглянуть в проповеди, написанные шутом датского короля. — Хорошо, ваше преосвященство, — сказал я, — но есть два Йорика. Йорик, о котором думает ваше преосвященство, умер и был похоронен восемьсот лет тому назад; он преуспевал при дворе Горвендиллуса; другой Йорик — это я, не преуспевавший, ваше преосвященство, ни при каком дворе. — Он покачал головой. — Боже мой, — сказал я, — вы с таким же правом могли бы смешать Александра Великого с Александром-медником, ваше преосвященство. — Это одно и то же, — возразил он —

— Если бы Александр, царь македонский, мог перевести ваше преосвященство в другую епархию, — сказал я, — ваше преосвященство, я уверен, этого не сказали бы.

Бедный граф де Б*** впал в ту же ошибку —

— Et, Monsieur, est-il Yorick? [84]— воскликнул граф. — Je le suis, — отвечал я. — Vous? — Moi — moi qui a l'honneur de vous parler, Monsieur le Comte. — Mon Dieu! — проговорил он, обнимая меня. — Vous etes Yorick! [85]

С этими словами граф сунул Шекспира в карман и оставил меня одного в своей комнате.

Я не мог понять, почему граф де Б*** так внезапно вышел из комнаты, как не мог понять, почему он сунул в карман Шекспира. — Тайны , которые должны разъясниться сами, не стоят того, чтобы терять время на их разгадк у; лучше было почитать Шекспира; я взял "Много шуму из ничего" ; и мгновенно перенесся с кресла , в котором я сидел, на остров Сицилию, в Мессину, и так увлекся доном Педро, Бенедиктом и Беатриче, что перестал думать о Версале, о графе и о паспорте;

Милая податливость человеческого духа, который способен вдруг погрузиться в мир иллюзий, скрашивающих тяжелые минуты ожидания и горя! — Давно-давно уже завершили бы вы счет дней моих, не проводи я большую их часть в этом волшебном краю. Когда путь мой бывает слишком тяжел для моих ног или слишком крут для моих сил, я сворачиваю на какую-нибудь гладкую бархатную тропинку, которую фантазия усыпала розовыми бутонами наслаждений, и, прогулявшись по ней, возвращаюсь назад, окрепший и посвежевший. — Когда скорби тяжко гнетут меня и нет от них убежища в этом мире, тогда я избираю новый путь — я оставляю мир, — и, обладая более ясным представлением о Елисейских полях, чем о небе, я силой прокладываю себе дорогу туда, подобно Энею — я вижу, как он встречает задумчивую тень покинутой им Дидоны и желает ее признать, — вижу, как оскорбленный дух качает головой и молча отворачивается от виновника своих бедствий и своего бесчестья, — собственные мои чувства растворяются в ее чувствах и в том сострадании, которое вызывали обыкновенно во мне ее горести, когда я сидел на школьной скамье.

Поистине это не значит витать в царстве пустых теней — и не попусту доставляет себе человек это беспокойство — чаще пустыми бывают его попытки доверить успокоение своих волнений одному только разуму. — Смело могу сказать про себя: никогда я не был в состоянии так решительно подавить дурное чувство в моем сердце иначе, как призвав поскорее на помощь другое, доброе и нежное чувство, чтобы сразить врага в его же владениях.

Когда я дочитал до конца третьего действия, вошел граф де Б*** с моим паспортом в руке. — Господин герцог де Ш***, — сказал граф, — такой же прекрасный пророк, смею вас уверить, как и государственный деятель. — Un homme qui rit, — сказал герцог, — ne sera jamais dangereux [86]. — Будь это не для королевского шута, а для кого-нибудь другого, — прибавил граф, — я не мог бы раздобыть его в течение двух часов. — Pardonnez-moi, Monsieur le Comte [87], — сказал я, — я не королевский шут. — Но ведь вы Йорик? — Да. — Et vous plaisantez? [88]— Я ответил, что действительно люблю шутить, но мне за это не платят — я это делаю всецело за собственный счет.