Джек Лондон - Собрание сочинений в 14 томах. Том 5

У Джона Клэверхауза было круглое, лунообразное лицо. Вы знаете этот тип людей – у них широкие скулы, лоб и подбородок незаметно переходят в щеки и образовывают правильный круг, а нос, широкий, короткий и толстый, равноотстоящий от всех точек окружности, нашлепнут в самом центре лица, словно розетка посреди потолка. Возможно, это и было причиной моей ненависти к нему; один его вид я воспринимал уже как оскорбление, и мне казалось, что сама земля стесняется носить его. Наверное, моя мать считала полную луну дурной приметой, взглянув на нее не через то плечо и в недобрый час.

Как бы там ни было, я ненавидел Джона Клэверхауза. И совсем не потому, что он сделал мне что-либо дурное, что люди могли бы расценить как медвежью услугу. Ничего подобного. Зло было более глубокого и тонкого свойства; оно было слишком неуловимым, слишком неосязаемым, чтобы можно было найти слова для его ясного и точного определения. Мы все испытываем нечто подобное в иные периоды своей жизни. Вы впервые видите некоего индивидуума, о существовании которого до этой минуты и не подозревали, и с первого взгляда заявляете: «Этот человек мне не нравится». Почему не нравится? О, вы не знаете, почему. Не нравится, вот и все. Вы его просто-напросто невзлюбили. Точь-в-точь, как у меня с Джоном Клэверхаузом.

Какое право имел быть счастливым такой человек? А он был оптимистом. Он всегда радовался и смеялся.

Послушать его, будь он проклят, так все на свете было прекрасно! А как он действовал мне на нервы своим счастливым видом! Другой кто-нибудь мог смеяться, сколько ему угодно, и это меня ничуть не беспокоило. Бывало, я и сам смеялся… до встречи с Джоном Клэверхаузом.

Но его смех! Ничто на свете так не раздражало меня и не приводило в такое бешенство, как этот смех. Он преследовал меня, вцеплялся и не выпускал. Это был громовой смех, это был смех Гаргантюа. Просыпался ли я, ложился ли я спать, он всегда был со мной, у меня было такое ощущение, словно сердце мое обдирали гигантским рашпилем. Уже на заре раскаты этого смеха проносились над полями и самым неприятным образом обрывали мои сладкие утренние грезы. В томительно жаркий полдень, когда никла зелень, птицы прятались в глубине леса и вся природа погружалась в сонную истому, его громкое «ха-ха-ха» и «хо-хо-хо» неслось к небесам и бросало вызов солнцу. И в темную полночь с пустынного перекрестка, где он сворачивал, возвращаясь из города к себе домой, доносилось его чертовски неприятное гоготанье. Оно будило меня, заставляло корчиться от злости и стискивать кулаки, пока ногти не впивались в мякоть ладони.

Однажды ночью я тайком загнал его скотину к нему же на поле и утром снова услышал его гулкий смех.

– Ничего, – говорил он, выгоняя скотину с поля, – этих бедных, бессловесных тварей нельзя винить за то, что они забрели на более тучное пастбище.

У него была собака по кличке Марс, великолепное крупное животное, помесь шотландской борзой и ищейки, сохранившее признаки обеих пород. Марс был его любимцем, и они никогда не расставались. Но я улучил момент, заманил собаку в сторону и скормил ей кусок говядины со стрихнином. Это положительно не произвело ни малейшего впечатления на Джона Клэверхауза. Он смеялся так же весело и часто, как всегда, и лицо его оставалось все таким же луноподобным.

Тогда я поджег его амбар и стога сена. Но на следующее утро (было как раз воскресенье) он появился все такой же веселый и жизнерадостный.

– Куда вы идете? – спросил я его, когда он вышел на перекресток.

– Ловить форель, – сказал он, и лицо его сияло, как полная луна. – Обожаю форель.

Ну где вы найдете второго такого невозможного человека! Погиб весь его урожай, хранившийся в стогах и в амбаре. Я знал, что он был не застрахован. И все же, несмотря на то, что ему грозил голод и суровая зима, Клэверхауз весело отправился на поиски мест, где водилось много форели, только потому, что он «обожал» ее! Если бы он чуть-чуть нахмурил брови или его тупая физиономия стала серьезной, вытянулась и хоть немного потеряла сходство с луной, или если бы он на секунду перестал улыбаться, я уверен, я мог бы простить ему то, что он существует. Но нет, попав в беду, он сиял, как никогда.

Я оскорбил его. Он, улыбаясь, удивленно поглядел на меня.

– Драться с вами? Зачем? – медленно проговорил он. И затем рассмеялся. – Смешной человек! Хо-хо! Уморил! Хи-хи-хи! Ох-хо-хо-хо!

Ну что вы будете делать? Это было выше моих сил. Как я ненавидел его! И потом эта фамилия– Клэверхауз! Что это за фамилия! Что за нелепость? Клэверхауз! Боже милостивый, почему Клэверхауз? Вновь и вновь я задавал себе этот вопрос. Я ничего не имею против фамилии Смит или Браун, или там Джонс… но Клэверхауз! Судите сами. Повторяйте про себя… Клэверхауз! Вы только прислушайтесь, как она смешно звучит… Клэверхауз! Должен ли жить человек с таким именем, спрашиваю я вас? «Нет», – скажете вы. «Нет», – сказал я.

Но сначала я подумал о его закладной. Я знал, что после пожара он не сможет выплатить долг. И тогда я нашел хитрого, не болтливого и прижимистого ростовщика и оформил передачу ему закладной. Я оставался в тени, но через своего агента добился лишения права отсрочки платежа, и Джону Клэверхаузу было дано несколько дней (не больше, поверьте мне, чем разрешено по закону) на то, чтобы вывезти пожитки из дома. Тут я вышел посмотреть, как он воспримет это, ведь он прожил здесь лет двадцать. Но когда он увидел меня, его круглые глаза блестели, а лицо сияло, как полная луна в ясную погоду.

– Ха-ха-ха! – смеялся он. – Ну и смешной же постреленок, этот мой младший! Слышали вы когда-нибудь что-либо подобное? Погодите, я вам расскажу. Он играл там, внизу у речки, как вдруг кусок берега обвалился, бултыхнулся в воду и забрызгал мальчонку. Он кричит: «Папа, большая-пребольшая лужа выскочила из воды и облила меня!»

Он замолк, ожидая, что я тоже присоединюсь к этому отвратительному ликованию.

– Я не вижу в этом ничего смешного, – отрезал я с кислым видом.

Он удивленно поглядел на меня, и потом все пошло в том же порядке – сверкание, сияние, пока все его лицо не засветилось мягким и теплым светом, как луна в летнюю ночь, – и он опять расхохотался.

– Ха-ха-ха! Но ведь это очень смешно! Неужели вы не понимаете? Хе-хе-хе! Хо-хо-хо! До него не дошло! Да нет, вы только послушайте. Вы понимаете, лужа…

Но я повернулся и ушел. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. «Пора кончать, – подумал я, – будь он трижды проклят! Ему не место на земле!» И, поднимаясь по склону холма, я слышал его гнусный смех, отражавшийся от небес.