Петру Думитриу - Буревестник

Господин Зарифу вступил в круг света. Тускло заблестели лысина и лоб, желтые, как старая слоновая кость. Все его маленькое личико сморщилось и высохло, щеки провалились. Господин Зарифу был похож теперь на чей-то чахлый призрак, на чью-то печальную и несчастную загробную тень. Подмышкой у него был потертый портфельчик, какие носят мелкие служащие. Он положил портфельчик на стол и посмотрел на Спиру Василиу, будто не узнавая его.

— А, это вы? — произнес он немного погодя голосом человека, у которого нет больше ни желаний, ни страстей, ни надежд, — человека, который отказался даже от воспоминаний.

Потом открыл портфель, достал из него потертые черные сатиновые нарукавники и какие-то бумаги и, стоя спиной к двери и к Василиу, спросил:

— Ты ужинала, Анджелика?

— Я не голодна, — пробормотала девушка.

Он повернулся к ней и посмотрел на нее потухшим взглядом из-под нависших бровей:

— Ешь, нужно беречь здоровье.

Анджелика пожала плечами и прошептала так тихо, что расслышать ее мог только Спиру:

— Зачем? Зачем беречь здоровье? К чему оно мне?

Она встала и Спиру снова опьянел, залюбовавшись ловкими движениями ее немного слишком полного тела.

— Что ты сказала? — спросил господин Зарифу.

— Ничего. Я пойду лягу. Вы меня извините, — прибавила она, обращаясь к Спиру. — Bonsoir [12] Спокойной ночи. (франц). .

— Ты ужинала? — снова, как во сне, спросил господин Зарифу.

— Ужинала, — сказала Анджелика, очаровательно улыбаясь Спиру и как бы беря его в сообщники этой лжи, и вышла из комнаты, проплыв мимо него, как парусный корабль при попутном ветре.

Наступило молчание. Спиру Василиу был счастлив. Господин Зарифу вздохнул, стоя неподвижно, с низко опущенной головой, потом пошел и уселся на диван, на то место, где только что сидела Анджелика.

— Ну, как дела? — спросил он равнодушным голосом.

— Служу… Эти идиоты не оставляют меня в покое…

— Не знаю, не знаю, сколько это еще продлится, — сказал, разговаривая сам с собой, господин Зарифу. — Не знаю, — повторил он и потер себе глаза. — Я иногда восхищаюсь вами, капитан, удивляюсь вашему оптимизму… Почему вы оптимист? — спросил господин Зарифу, глядя на гостя своими совиными, с красными веками, глазами.

Спиру закинул ногу на ногу и самодовольно улыбнулся, забыв про свои просиженные, отвисшие на коленях штаны, грязные носки и стоптанные башмаки. Он все еще чувствовал себя молодым, чисто выбритым, надушенным, только что вышедшим из ванной, в безукоризненно чистом белье, в темно-синей тужурке с золотыми нашивками на рукавах. В эту минуту он снова был неотразимым Василиу, старшим помощником капитана «Арабеллы Робертсон».

— Как же мне не быть оптимистом? Для смелого, энергичного, решительного человека не существует препятствий. Он завоюет все, что угодно.

— Вы всегда были покорителем, — кисло заметил господин Зарифу.

— И вы тоже, дядя Тасули (друзья звали так господина Зарифу). Только я покорял сердца, а вы — деньги…

Зарифу кивнул головой: «Суета сует и всяческая суета», — говорил этот кивок.

— Ни у вас ничего не осталось, — пробормотал он, — ни у меня…

Потом встал и поглядел в окно, на шумевшее в темноте море.

— Ничего не осталось…

— Ну и что же такого? — воскликнул Василиу. — Велика важность! Мы все это снова отвоюем!

Голос, тон, самые слова его дышали молодостью — и он это знал. Но именно это и было плохо. Двадцать-тридцать лет назад он был действительно молод, но не сознавал своей молодости. Солдаты, которых оставляют для защиты заранее обреченных позиций, чувствуют то же, что теперь, правда, еще неясно, чувствовал Василиу.

Но он не желал в этом сознаваться.

— Мы все это снова отвоюем, дядя Тасули, — повторил он. — И снова будем свободными, и снова все пути будут нам открыты и снова можно будет делать все, что захочется. Мне не нужно больше побед над женскими сердцами — я мечтаю о семье, о детях, которым я обеспечу счастливое, безбедное существование, карьеру. А вы опять разбогатеете, выдадите дочь замуж, дадите ей роскошное приданое, все развлечения будут вам доступны, вы обеспечите себе легкую, приятную старость и умрете с улыбкой на устах и с чековой книжкой в кармане. Понимаете?

Он нагнулся к нему и повторил:

— Подумайте: с чековой книжкой!

Зарифу улыбнулся через силу, но в его потухших глазах зажглись огоньки.

— Чепуха… черт знает, что выговорите… Какая там чековая книжка? Вздор…

— Нет! — воскликнул Спиру, приходя в азарт, — вы неправы! Подумайте, что будет, если мы снова войдем в сферу влияния тех! Их пароходы в порту! Все банки, все агентства открыты! Понадобятся комиссионеры, люди, которым хорошо знакомы местные условия! На нас польется золотой дождь, дорогой дядя Тасули! Вы снова откроете свою контору, возобновите прежние связи, опять приметесь за дела, банковские операции, биржевые комбинации…

— Что ж, я бы мог, пожалуй, — сказал Зарифу, заметно оживившись и даже изменившись в лице.

В его словах прозвучала давно сдерживаемая страсть.

— Я бы мог, — продолжал он, стиснув зубы. — Связи у меня сохранились. Я в родстве с собственником марсельского «Banque de Lévant»; я двоюродный брат Керамопуло из Фамагусты; в Александрии я знаю барона Ефтимиу; у меня свои люди на Кипре, в Хайфе, родной дядя в Пирее, знакомые пароходные агенты в Алжире, в Барселоне… Потом у меня есть… Словом, могу, несомненно могу, — повторил он с загоревшимися глазами.

Потом вдруг помрачнел:

— Впрочем, нет: дядя Серафим, тот, который жил в Пирее, умер два года тому назад… Я совсем забыл… Да и вообще писем больше совсем не пишешь, совсем не получаешь, связи теряются, тебе представляется, что люди, которых ты когда-то знал, все те же, но они, черт их побери, стареют, умирают…

— Ничего! — воскликнул Спиру. — Найдете других! Важны не люди. Важен товарообмен. Не мне вас учить, дядя Тасули, вы знаете это лучше меня. Через этот порт потечет бесконечный поток товаров в Румынию и из Румынии. Мы будем продавать пшеницу, лес, покупать машины, фабрикаты, предметы роскоши, губную помаду, дядя Тасули, подумайте только: губную помаду!

Он хохотал, показывая свои крупные белые зубы. Зарифу тоже засмеялся каким-то дряблым, расслабленным, надтреснутым смехом. Они смеялись, хотя оба понимали, что все это не шутка. Они прекрасно знали, где и как можно было заработать деньги или сорвать крупный куш, не разбираясь в средствах. Им было не впервой. Зарифу встал, подошел к буфету, открыл его, достал бутылку и два больших пузатых стакана с узким верхом и бережно налил в них янтарной жидкости:

— Курвуазье 1920 года, — сказал он.

Василиу взял свой стакан и принялся согревать его ладонями, с наслаждением вдыхая легкие, крепкие испарения коньяка. Зарифу присел на край стола и стал смотреть на своего гостя. На его высохших щеках выступили розовые пятна.