Петру Думитриу - Буревестник

Он был страшно испуган. По кают-компании пробежал возбужденный ропот. Поднялся боцман Мариникэ:

— Товарищ Жора, — начал он сдержанно. — Мы не можем сказать о нем, что он враг…

Адаму в эту минуту вспомнились такие вещи, о которых он не сумел бы рассказать никому: тюрьма, удушливая вонь камеры, вши, потом пыльная сельская улица и полуразрушенная хата под ветлами, заросшая крапивой и подорожником, окна, из которых росла повилика… «Бабушка Аксинья? — она померла. Сын ее тоже помер в тюрьме…» — вспомнились слова ребят.

В рядах зашевелились. Высокий рыбак с остроконечной бородой, как писали на старых иконах, встал и заговорил басом, словно из пустой бочки:

— Брат Прикопа, Симион Данилов, обходил бригады и уговаривал рыбаков не трогать Прикопа на собрании… Тебе это известно, Прикоп?

— Нет! Ничего мне не известно! — крикнул Прикоп.

Он находился в состоянии крайнего возбуждения и, вставая, потянул обеими руками за рубаху — словно собираясь разорвать ее на груди:

— Товарищи! Верьте мне… я… от чистого сердца…

— Конкретнее, — холодно заметил делегат обкома, — Говорите конкретнее.

Тяжело дышавший Адам закрыл лицо ладонями, облокотился на стол и долго сидел без движения. «Бабушка Аксинья? — она померла…» — ответил ему тогда одни из игравших на пыльной улице мальчиков. А Ульяна? Как она сказала ему: «Я не могу больше, Адам… не могу…»

Когда он немного успокоился и отнял руки от глаз, уже начались предложения кандидатов для бюро новой парторганизации. Назвали Луку Георге. Никто не возражал. Потом Продана. Встали — один рыбак и один механик: почему Продан молчал, не доводил всего, что знал, до сведения обкома? Предложили боцмана Маринику. Лае — нахальный и ничем, по глупости, не смущавшийся — высказался против. Предложение поставили на голосование и Маринику выбрали. Кроме него выбрали заведующую консервным заводом, Николау и одного рыбака из бригады Романова.

Когда собрание закрылось, делегат областного комитета партии передал Адаму записку: «Анкета кадров о Данилове и Прециосу. Согласны?»

— Я давно уже говорил в обкоме, что без анкеты не обойдется… — шепотом ответил Адам.

Он откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.

Когда Прикоп выходил из кают-компании, его трясло, как в лихорадке. Даже походка у него отяжелела, словно он постарел на десять лет, с тех пор как началось это собрание. Медленно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, он поднялся по трапу на палубу. Кто-то, тяжело дыша, шел за ним но пятам. Прикоп знал, что это Прециосу. Пройдя мимо разговаривавших в темноте рыбаков, они очутились на палубе, где никого кроме них не было. Прикоп чувствовал страшную усталость. Он знал, что не заснет, знал, что продумает всю ночь об угрожающих ему опасностях, о полном неизвестности будущем, о возможностях защиты. Но все это напрасно. Он ничего не придумает, не найдет никакого выхода, потому что его уставшая после собрания голова плохо работает. И все-таки он будет думать и мучиться всю ночь. Прикоп остро почувствовал свое одиночество. Раньше у него еще бывали приятели. Но вот уже много лет, как никого больше не было. Он постарел, стал каверзным, опасным интриганом. Он обманул на своем веку слишком много людей и сам бывал слишком часто обманут, а потому никому больше не верил. Теперь он был готов расстаться с Прециосу, единственным человеком на корабле, с которым его еще связывали общие интересы, общие планы; единственный человек, с которым он часто и подолгу беседовал, которого он сбивал с толку своей болтовней, своими мыслями, подчас слишком смелыми для Прециосу. А теперь этот Прециосу оказался тряпкой… Трусом и тряпкой. Проходя мимо него, Прикоп отодвинулся к самой стенке, лишь бы не коснуться этого человека, который был ему противен. Прошел и исчез в темноте.

Прециосу посмотрел ему вслед и чуть было не побежал за ним, но раздумал — это было опасно. Он прошел в свою каюту и заперся с твердым намерением напиться.

Все были уверены, что Прикопу с Прециосу не миновать анкеты отдела кадров. Никто этого не говорил, но каждый чувствовал, что так должно быть, и очень удивился бы, если бы анкеты не было. Никто с ними больше не говорил и никто их не боялся: о них открыто рассуждали в их присутствии, словно их вовсе не существовало.

Однажды старший механик что-то рассказывал, окруженный матросами и рыбаками. Они стояли на палубе, у правого борта, с подветренной стороны. Снизу из люка машинного отделения, где работали, обливаясь потом, по пояс голые механики с узловатыми, стальными мускулами, их обдавало горячим воздухом, насыщенным запахом отработанного машинного масла. Прикоп стоял тут же, прислонившись к переборке. Немного погодя, прислушиваясь к разговорам, подошел и Прециосу. Люди посторонились, избегая его. Он понял и тихонько отошел. Прикоп, наоборот, лез вперед, хотя все его сторонились, и прислушивался к разговору с натянутой, наглой улыбкой.

Старший механик не обращал на них никакого внимания. Он вглядывался в морскую даль, туда, где под фиолетовой дымкой двигались и струились зеркально-серебряные полосы, уходившие к сверкающей границе горизонта. Гладкая поверхность моря была совершенно спокойной, небо ласково-ясным. Темнело; надвигалась дивная бархатная ночь. В чуткой тишине иногда слышались шуршанье волны, всплеск дельфина, потом море и воздух снова погружались в ничем не нарушаемое безмолвие.

— Мне тогда надоело быть честным, — рассказывал Стяга, улыбаясь своей скептической, разочарованной улыбкой. — Я не торопился и хорошенько все обдумал. Что же, вы думаете, я решил? Стать пиратом. Так и решил: «Ты, брат, станешь пиратом. Довольно быть порядочным человеком. Посмотрим, повезет ли тебе на новом поприще». Сказано — сделано. Что вы смеетесь? Вы думаете, что-нибудь изменилось в моей наружности? Нисколько. Честные люди не замечали во мне никакой перемены. Только негодяй-комиссионер, работавший для общества, пронюхал, что я переменился. Как говорится:«Рыбак рыбака видит издалека». Как он узнал, я до сих пор не понимаю… Ведь я ничего еще не сделал, ничем себя не выдал. Принято было только решение, правда, окончательное, не шуточное. Мне осточертело полунищенское существование, на которое обрекало меня общество «Сокони». «Если придется, то буду красть, убивать», — так, по крайней мере, я решил. И вот этот самый комиссионер разгадал мои намерения. Мы тогда стояли в Истамбуле и разгружали нефть, привезенную из Констанцы. Комиссионер встретил меня — будто случайно — в кабачке, отвел в сторону и начал:

— Кирие , — говорит — (это значит по-гречески «господин»), — кирие, хотите, я вам предложу одно дельце?