Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

Идти было все тяжелей, и поэтому он привалился слегка отдышаться к какому-то уличному деревцу. Сознание его, так вот резко и непредвиденно встряхнувшись, вдруг почуяло себя приморенным, притихло и теперь стояло, погруженное то ли в одну какую-то длительную мысль, то ли в некое разрешительное видение. Стояло оно на совершеннейшем пустыре, блаженно привалившись к себе подобному, к такому же одровому, одиноко пропадающему, всеми заброшенному растительному существу.

Прохожих в этот совсем поздний час навстречу Гелию не попадалось, а на водителей редких машин он производил впечатление гуляки, вусмерть надравшегося и окончательно потерявшего человеческий облик.

Случайная такая опора, то есть деревце, показалась притихшему его сознанию бывшей новогодней елкой, осыпавшейся, тщедушной, выкинутой за ненадобностью из теплого помещения в снег, на мороз, а теперь вот после изумительного триумфа прелестной разнаряженности и недели всеобщего поклонения жалко вот тут прозябающей в обрывках мишуры, в сирых блесточках, в мертвых, не тающих, ватных снежиночках, заставляя леденеть задумчивое сердце чувствительного наблюдателя, поскольку от образа подобной выброшенности и от такого бездарного прозябания полезного растения веет стужей непостижимо абсурдного, капризного людского бездушия…

Пьян он не был совсем. Наоборот, все с ним случившееся сообщило на короткий срок его существу, особенно сознанию, состояние свободного самоуглубления и отрешенности от видимого мира.

А ведь бывало его выводили из себя светские разговоры о состояниях, которые, как утверждали знакомые кухонные мистики, достигаются лишь истинными юродивыми, людьми, умудренными кропотливым духовным самовоспитанием, да редчайшими на земле счастливцами, фактически птицами небесными.

Находясь в одном из подобных состояний, он стоял, словно на краю света, опершись о деревце и переступая с ноги на ногу. Стоял, то и дело поправляя рукавом пальто нависавшую над глазницей маски легендарную бровь из «кошки ужесточенной».

Состояние блаженной погруженности в странные, похожие на сны видения было не только вневременным лично для Гелия, но и никак не соотнесенным с ледяными фигурами его любимой формальной логики.

Эти видения казались ему своевольными играми вечно бодрствующей души с волшебным механизмом памяти мозга, так устающего от реальности, что наишачившийся разум проваливается ежесуточно, а то и чаще, чуть ли не на Тот Свет и дрыхнет где-то там без задних ног, набираясь свежих сил для перенесения всяческих перегрузок существования и дальнейших сношений с этой самой, совершенно непереносимой без перекуров, реальностью. А душа в это время резвится себе, играет, старается перетасовать попричудливей как близлежащие впечатления, так и все находящееся в самых укромных тайничках и чуланчиках памяти; должно быть, летает, мгновенно оборачиваясь, на Тот Свет, где нет Времени, за кое-чем совсем тобой забытым; бывает, что случайно прихватывает оттуда кое-что вовсе и не твое, которое наяву ошибочно кажется никогда не существовавшим; что-то складывает из всего этого добра Душа, а то и сама завороженно наблюдает за своевольным саморазвитием невероятных и бесподобных видений в ночном течении наших снов.

Но сон есть сон, несмотря на непостижимость его состава и фантастичность фигур построения всего небывалого. И в мрачных перипетиях самого ужасного сна мы все же как-то ухитряемся выискать краешком обмирающего от ужаса сознания спасительную такую соломинку – чувство того, что все это, как бы то ни было, – сон… сон… сон… Да и в приятном, сказочном сновидении не обманемся мы насчет того, что явь, ждущая нас за его порогом, несравненно скромнее, скучнее, безрадостнее и строже.

Одним словом, Гелий почувствовал, что эти его видения – не из области снов. Эта самая что ни на есть реальность Невидимого почему-то вдруг снизошла до некоторого объяснения с ним, ничтожнейшим из двуногих, и знаками, понятными слепому уму слабого человека, вновь намекнула на то, что Мироустройство надежно одухотворено. Что не только вселенский Космос, не только мизерная капелька земной тверди, но и затхленький пустырь чьей-либо заблудшей души есть частицы непостижимого Целого, пронизанные живыми силами неразрывных взаимодействий…

«…Более того, конечные тайны всего Сущего, возможно до неких сроков, так и останутся тайнами, раздражающими самозамкнутые умы, скажем, таких, как вы, Гелий Револьверыч, упырей, поскольку одухотворенно живая, неуничтожимая цельность Творения во всем видимом и невидимом – сверхочевидна. Она – истинно есть, но иметь человеческому уму ясное представление об образе ее, причинных силах и логике превращений одних настроений в другие – абсолютно невозможно. Думаете, котенок имеет представление о собственной внешности, несмотря на то что наличие ее у него – сверхочевидно? Бабочке или натуральному нарциссу тоже никак не свойственно реагировать по-дамски на свой внешний вид. Разве зеркальному карпу – помыслить о прекрасной формуле воды, да к тому же составить горькое суждение о причинах ее повсеместного отравления?»

Это были не его мысли, но сознанию Гелия приятно было мелькание давно забытых споров, боевых диспутов с врагами, необъяснимого отступления перед натиском их тезисов и душка неожиданного желания сдаться им всем в плен – и точка. Его в этот момент так и обдало вдруг волной спасительной смешливости.

«Должно быть, странновато Ему, – мельком подумалось Гелию, – наблюдать, при взгляде Оттуда, как человек делает ближнему такие всяческие пакости, которых он никогда не сделал бы самому себе?

Именно простая и яснейшая из всех сверхочевидностей – сверхочевидность того, что ты есть другой я , а я – другой ты , – заставляет, Гелий Револьверыч, многих людей, и вас в том числе, считать это основоположение всех до единого нравственных законов лукавой выдумкой попов. А вы вот представьте на секунду, что основоположение это истинно и что одним из высших смыслов Миро-устроения оказывается чувство нашего изначального и конечного, сверхочевидного одноподобия и родства в неразличенности Целого. Представьте. Конечно уж, момент, когда я, извините за выражение, трагикомически подсираю себе, подсирая ближнему, а ближний подсирает себе так, как поднасрал он, думается ему, исключительно мне, – момент этот просто не может не вызвать хохота Небес. Так что великолепное заблуждение, в силу которого мы относимся к невидимости сверхочевидного как к вовсе несуществующему, можно рассматривать как закваску не только непостижимой человеческой вражды, но и удручающих количеств примеси абсурда в составе человеческой истории».