Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

– Извините еще раз, но это слово похоже на аббревиатуру какого-то ужасно уличного, советского учреждения. Поговорим обо всем таком и прочем в следующий раз, – сказал батюшка, вежливо и твердо прерывая разговор. – Не отходите, пожалуйста, от больного. Спасибо вам всем.

– Не забудьте, Владимир Александрович, что мы привлекли к работе над Меморандумом Послания Апостолов и обоих Иоаннов.

– Ну что вы, разве такое забывается!

– Грета, я тоже пойду к Ветке… простите, к Вете… потом сменю тебя.

Услышав ее имя Гелий никак не соотнес его с ней, поскольку так вытеснил из памяти это имя, что буквально ни разу не произносил его про себя за все эти годы.

Она, ей, ее – всегда звучали в нем с интонацией смертельной обиды и горчайшего упрека в невнимании, в бездушной жесткости мгновенной реакции на то, в чем сам он едва ли мог бы быть обвинен даже на их Страшном Суде.

Простенькие урны этих местоимений как бы захоронили в себе обезличенное имя единственно любимой, да и саму погибшую любовь, а невыносимая тоска Гелия превратилась постепенно в вечную, окаменевшую сердечную тяжесть – в истинное и пожизненное горе.

Поэтому, услышав ее имя, он совсем не соотнес его с ней. Правда, быстро подумал: «Ветами в те времена именовали девиц на каждом шагу и чаще, чем Марфами…» Он вообще никогда не мог представить ни лица ее, ни фигуры, ни личности. Не мог точно так же, как, скажем, встретив в подземелье метро седые, пушистые усы под чьим-то багровым алкоголическим носом или иные черты поразительного сходства с лицом родителя, никогда не мог почуять ни малейшего еканья сердца, обычно обольщающегося невероятными иллюзиями такого рода гораздо раньше подозрительного нашего ума. Кто помер – тот помер. Даже если помер в памяти.

Он скосил глаз влево, на пол, различив под столом какого-то ужасного зверька, не похожего на дитя кошачьего племени. Душа у Гелия обмерла от тоски – настолько котенок уменьшился в размерах. За пазухой, под пальто, оттаяли ледяные струпья в его выстуженной шкурке и набившийся в нее снег, но не хватило ей тепла для полной просушки. Она жалко слиплась. Глазища на востренькой, чуть ли не по-крысиному, мордочке казались неестественно большими и были безумно вытаращены от жадных усилий поскорей что-то вылакать из блюдечка. Скелетину пошатывало из стороны в сторону.

«Ничего, – подумал Гелий, – обсохнет, согреется, закукарекает, будет мурлыкой пушистым, диван мой кожаный когтями обдерет… хотя… нос мне расцарапает… какой там диван… какой там нос… это все уже без меня».

– Пульс у вас слабый… я подсчитала… чуть ли не тридцать, но этого вам пока вполне хватит… Простите, вы меня слышите?

Он понял, что Грета держит его за руку, и кивнул. Может быть, он и мог бы что-то ответить – сказать или прошептать, – но ему было в ту минуту не до словоговорения… все на том же месте заигранной пластинки споткнувшаяся иголочка снова почему-то вгрызлась во все тот же музыкальный кусочек…

Но не сама музыка изводила его память навязчивой долбежкой, а что-то такое, скрывавшееся за ней, что-то на что-то настойчиво намекавшее, не желавшее отстать, вызывавшее странную тревогу и усиливавшее безумный страх. «Судьба всегда непроницаемо темна… вперед не заглянешь», – подумалось ему.

Хотя если бы он получше прислушался, то и почуял бы, что иголочка в выщербленной колдобинке пластиночки не то что ничего ему не навязывает, а наоборот, как раз спасает она в эти минуты его всполошенное сознание, словно бы напрочь затворившее все окна и двери, от пребывания с глазу на глаз с жутким призраком невообразимой неотвратимости, которой всегда веет от случившегося…

Чтобы отвязаться непонятно от чего, он прислушался к житейским разговорам женщин, сидевших за трапезным столом и пивших, судя по всему, горячий чай.

Напряженным вниманием к тому, что они говорили и сообщали друг другу, ему действительно удалось отвлечься то ли от предчувствия, пытавшегося стать мыслью, то ли от мысли, барабанящей во все окна и двери сознания, чтобы впустили ее… впустите!… впустите!… мне необходимо стать определенным чувством!…

Чего только ни услышал Гелий, полностью отдавшийся тем разговорам!

Это были непритязательные, может быть, даже весьма своевольные комментарии живых душ чуть ли не ко всем последним событиям новейшей нашей истории. Слушая эти разговоры, он испытывал страстную тоску по одному из преданных им призваний – по призванию социопсихолога, профилирующего по части «анализа феномена времяпрепровождения в жизни частных лиц и истлевших людских толп».

Потом предался было размышлениям… «Комично называть новостями все сейчас происходящее, поскольку все это уже было миллион раз, хоть и в иных обличьях. Сие не последние новости, а последние ветхости… Преступления… блудливые оргии нуворишей на глазах вот таких полуголодных старушек… красные питоны, давясь, заглотившие остатки валового продукта Империи и одновременно меняющие кожу, лопнувшую на брюхах от обжорного заглота… страх перед тайнами бытия, оборачивающийся тупой ненавистью к реальности… доверчиво стадное поклонение лидерам… скотское же глумление над их жалкими трупами и чучелами… извечно непостижимые дух и страсть воинственной людской вражды… давно пора бы осмыслить ее как совершенно очевидную главную динамическую силу истории, чтобы хоть перед концом света сколько-нибудь разумно упорядочить дикие вспышки страсти взаимоистребления даже в самых культурных народах… или направить энергию вражды на сбор бутылок из-под нарзана в пустыне Сахара… или вымостить благими намерениями да булыгами пролетариата большаки на Вологодчине… регулируется же аппетит перед лицом, скажем, инсульта… назначается же после третьего инфаркта щадящий секс… какие уж там, господа, новости…»

Отвлекаясь вдруг от разговоров и от своих размышлений, он признательно скашивал здоровый глаз на гренадерскую фигуру «анафемистки» Греты, хлопотавшей около котенка. Даже примерил к ней, по старой похабной привычке, блудливое око. Вздохнул от тоски прощания с одним чудесным, вечно гонимым «приличными» людьми глаголом… прошедшего времени «адью».

Снова страстно внимал «новостям» чаевничавших, которыми они «заваривали» взаимные сообщения о чудесных случаях, предвестниках неслыханных катастроф, знаках изменений к лучшему, грабительских ценах, эгоизме кооператоров, ничтожестве политиков, размножающихся быстрей крыс, ворон, комаров и тараканов, и о многих других явлениях отечественной истории узко городского типа.

Гелию, кстати, ни разу не пришло в голову задуматься над тем, а что это не едет «скорая»? Или насчет того, сколько он здесь будет лежать? Что будет с ним дальше? Чем разрешится все случившееся? В каком он вообще находится состоянии и в приближении… к чему, собственно? Почему боль то совсем пропадает, то мечется с места на место, от пальцев рук – к ушам, от ног и ушибленного бока – прямо к сердцу, а потом впивается, сука-блядь, извините, Грета, присосками мерзких, скользких щупальцев в виски и в горло?