Юз Алешковский - Собрание сочинений Т 3

«Истинно наши – это кошки несчастные да собаки и птицы, а мы все – гниды и крысы, потому что каждому из нас на всех наплевать и всем нам начхать на каждого», – подумал он равнодушно. Это обстоятельство предстало его воображению чуть ли не космической, надмирно холодной, единственно окончательной и предельно обидной истиной всеобщего существования.

Он остановился на краю тротуара, если в такой снегопад и в такую метель позволительно говорить о такого рода крайностях бездушной геометрии городских улиц.

Затем глотнул снова и громко, со злобным вызовом сказал: «Гуд бай, май дисгастинг лайф… фул оф шит!»

Обращение в такой момент к чужому языку показалось ему, кроме всего прочего, необходимой частью проведения в жизнь плана подохнуть гордо, обиженно, бесстрашно и безо всякого сожаления,

Он повторил английскую фразу, чтобы «проверить пространство на вшивость», то есть на присутствие в нем, должно быть, маневрировавших бесов, но вместе с тем чтобы провести их, наконец, напоследок, чтобы скрыть от них в словах чужого языка последнее свое намерение.

Но все вокруг было белым-бело, да и фонари совсем погасли, как бы уберегая остатки государственной энергии и э-лек-три-фи-ка-ци-он-ной идеи от прущих во все щели упорных волн безудержного расхищения и всеобщей энтропии.

Ни беса, ни чертика, ни демонишки захудалого не появилось ни в одном глазу у Гелия, отчего стало ему, как это ни странно, еще сиротливей и всеоставленней.

Вихрь воздуха донес до него издалека рев каких-то моторов и безжалостно стальной скрежет скребков по мерзлой шкуре асфальта.

На другом конце улицы он увидел сразу две пары общих фар машины – ближние пушисто желтые огни и ослепительно дальний свет. Машина мчалась, видимо, на большой скорости, хотя и вихляла – то ли подзабалдело, то ли по метельному гололеду – из стороны в сторону.

«Ну, – сказал Гелий совсем уже пьяно, но исключительно про себя, – прощай, жизнь ты моя отвратительная и говенная! Гуд бай! Презираю тебя и ненавижу».

Машина все виляла и все приближалась. Он глотнул еще немного виски, отметив про себя, что глоток этот – самый последний в его жизни глоток, но нисколько об этом не скорбя. Бутылку отшвырнул в сторону и, пьяно же ухмыльнувшись, что уж теперь-то он, считай, обвел «объективную реальность всякой нечисти» вокруг пальца, бросился к несшимся на него четырем огням – только бы не думать о происшедшем… только бы поскорей сбросить с себя в настоящем тягостность прошлого и гнусность будущего.

В последний миг, непонятно почему, снова мелькнуло в его мозгу что-то связанное то ли с Достоевским, то ли с каким-то текстом из лично им самим распушенного в пух и прах Священного Писания, но все это только лишь мелькнуло, и он как бы совершенно ослеп от света все быстрей и быстрей приближавшихся фар.

Если бы роскошный новенький черный «мерседес» одного из прилично поддатых отцов нашего экономического ренессанса не вилял сослепу да от избытка моторной мощи на мостовой, то и моментально бы вышиб он изящным своим сверкающим передком – лоб в лоб – весь дух из уличного самоубийцы.

Но поддатый владелец «мерседеса» в какой-то момент крутанул вдруг баранку резко влево, заметив бутылку, опасно блеснувшую в свете всех фар, вместе с дурной фигурой, першейся прямо под колеса, – Гелия со страшной силой отбросило правым боком машины назад, в сугроб, и завалило с головой.

«Мерседес» же завертело, развернуло, вдарило о тумбу фонарного столба и изуродовало новенькую морду. Все его огни враз потухли. Но передних колес вроде бы не заклинило железом крыла, и пьяный владелец, наплевав, очевидно, на мысль о помощи своей жертве, рванул куда-то вдаль, прочь с места происшествия, удивительно, впрочем, соответствуя на этот раз правилам уличного движения.

Свидетелей его преступления не было. С другого конца улицы, разрывая тишину снегопада, все приближался и приближался пяток дежурных ночных авточудовищ. Они вогнутыми скребками подгребали снег с дорожной части к тротуару и выскребывали наледь на асфальте стальными щетками.

Неизвестно, видел ли водитель крайней машины что-нибудь человеческое, торчавшее из снега, скажем руку или ногу. Скорей всего, что и не видел, потому что водители ведут подобные машины чуть ли не вслепую из-за вихрей снежной пыли, застилающей ветровые стекла, и им тоже на все наплевать – лишь бы не обламывать широкими скребками фонарных столбов да и без того карзубых тротуарных бордюров.

Сам-то Гелий, хоть он и был в полуобмороке от удара и боли, слышал приближение и нараставший скрежет снегоуборочных чудовищ. Может быть, он и смог бы пошевелиться и как-то дать знать водителям, что тут валяется сбитый человек, мог бы как-то воспрепятствовать наезду на себя, но он только ждал и ждал с каким-то любопытством и нарастанием в душе страстной обиды, когда на него наедет все это скрежещущее, гремящее, рычащее, искорежит, раздавит к чертовой матери и проволочет по мостовой ничего уже не чувствующий, со всем покончивший мешок телесный… «Подальше бы, что ли, проволокло, помельче бы искорежило, чтобы маска одна кровавая осталась вместо неопознаваемой моей рожи и нетленное папье-маше полуболотного дебила застоя… впрочем, жить мне при нем можно было… можно… можно…»

В этих нелепых мыслях он непонятным образом совсем забылся.

Самая крайняя машина только отбросила его – очень жестоко, но вовсе не смертельно, громадным, под большим углом расположенным скребком – к тротуару с проезжей части вместе с бутылкой и со снегом, и вся грохочущая кавалькада поехала себе дальше.

Некоторое время Гелий, должно быть, действительно был без сознания. Во всяком случае, он не чувствовал ни холода, ни боли, ни душевной тоски. Лицо его было прикрыто от снега маской покойного генсека, с бессмертной косорылостью слегка выглядывавшей из сугроба, хотя немного снега все ж таки под нее набилось.

Может быть, он вообще не пришел бы больше в себя, а так и застыл бы в пьяном полузабытьи и прозябал бы бесчувственно до самого обнаружения, если б не остановились возле того места, где он валялся, двое подзагулявших прохожих.

Они окосели почти вдребадан, а потому и напористо философствовали, еле управляя непослушными языками.

Гелий услышал людские пьяные голоса, в одном из которых с полнейшим равнодушием различил голос того самого злополучного Зеленкова, непредвиденного визитера и фиктивного супруга НН.

– Господин Хаос, Гранат Гранатыч, содержательней и, так сказать, формоносней, чем Космос, чем это кажется многим умникам, то есть идиотам… вы не в их числе… думаете, нас здесь заметят эти таксосволочи?