Иван Новиков - Золотые кресты

С тех пор не видал Глеб царевны Тамары. И ничего о ней не слыхал. Кто и откуда она, не догадался спросить. Скоро умер отец. Еще немного спустя умерла и мать, годы ученья пришли, потом развернулась духовная жизнь. Кажется, несколько жизней прожито в ней, а вот где-то лежал, где-то хранился забытый мотив, и вдруг воскрес, всплыл из туманом подернутых далей далекого прошлого, а вспомнив об Анне — почему ж это так? — вспомнил он и слова:

Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я — ничей.

Отрадой детских дней напоило сердце Глеба вспыхнувшее в нем вместе со словами и мотивом воспоминание юных лет. Еще побродил он один — уже тихий, даже, может быть, грустный, но легкою и светлою грустью. Солнце поднялось высоко и грело по-летнему. Утро не обмануло, и нарождался теплый, ясный день.

Миновав мастерскую — Глеб не знал еще, что это за здание, — по очень крутой, но близкой дороге спустился он прямо к дому. Все окна были раскрыты настежь, и дом имел радостный утренний вид.

Встали.

Глеб еще ускорил шаги и почти бегом сбежал вниз. На крылечке стояла и улыбалась ему Анна.

— Я хотела идти вас искать, да не знала, куда. Как вы спали?

— Хорошо. И спал, и проснулся чудесно. У вас здесь особенный, чудодейственный воздух.

— Где вы были?

— Везде.

— А в мастерской?

— Я не знал, где она.

— А там, ведь, работает брат.

— Уже на работе?

— Вы не видали его? — Нет.

— Так пойдемте. Надо пить чай. Позовем его. Впрочем, вы, может, устали?

— Нет, нет, сегодня я бодр.

Было очень радостно Анне глядеть на его чуть порозовевшие щеки, улыбку, на еще влажные волосы. Но она ничего не сказала об этом ему, только протянула руку и засмеялась:

— Ну, здравствуйте! Мы, ведь, еще не поздоровались с вами. Глеб не сразу выпустил руку ее и, поднявши прямо свои почти синие глаза, сказал ей:

— Сегодня я вспомнил царевну Тамару — девочку, которую узнал у моря в детстве. Я поцеловал ее руку, как только увидел ее.

Анна вспыхнула. Тонким румянцем окрасилась и ее бледность, и рука чуть заметно дрогнула в Глебовой руке.

— Вспомнив сегодня о вас, я вспомнил и о забытой царевне Тамаре.

Когда Глеб замолчал, Анна инстинктивно, полубессознательно протянула ему для поцелуя обе свои руки — и ту, что держал, и свободную.

Потом они молча сошли со ступенек и пошли к мастерской — в гору, по узкой тропинке.

Почти у самого входа остановился Глеб и сказал Анне:

— Есть что-то невыразимо прекрасное в чистой душе, тоска по самому святому, что только может или, вернее, в этой-то жизни не может быть. Вы так прекрасны сейчас! Вы вышли навстречу дню и Богу, разлитому в мире, как Дева Пречистая. Я не мог не поклониться вам. Нет, нет, ничего не возражайте мне и не сердитесь, что я так сделал. В другое время я постеснялся бы, может быть — не разглядел вас, а сегодняшним утром я снова — дитя. Не сердитесь.

— Нет, — промолвила Анна. — Я не сержусь. Я никогда в жизни не забуду этого утра.

И оба вошли в мастерскую.

Андрей отдыхал, когда к нему вошли Анна и Глеб. Ни следа от его вчерашнего, неведомо откуда налетевшего беспокойства о летучей мыши не осталось, и Андрей работал сегодня так же удачно, как и вчера.

Он приветствовал вошедших чуть театральным жестом художника, который не может подать своей вымаранной руки.

— Так вот где работаешь ты, а я проходил мимо, ничего и не подозревая.

— Ты входишь в страну или, лучше сказать, в целый мир, где я царь и творец. Но царь по названию только — не самодержец, у нас, в сущности, настоящая анархия. Ни я их, ни они меня ничуть не стесняемся, и живем, как видишь, дружно довольно.

За целое утро намолчался Андрей и теперь был рад поболтать.

— Я все мечтаю такое что-нибудь сделать, чтобы не только живое было оно, а даже бессмертьице, хоть и плохонькое, но все ж заработать. И не в памяти людей. Нет настоящее!

— Себе?

— Что себе! — рассмеялся Андрей, — это дело уже решенное. Нет, вот именно даже ему — еще неизвестному моему созданию.

— Глупости болтаешь, — рассмеялся и Глеб. — Ты сегодня веселый.

— Да. И ты тоже.

— У вас тут удивительный воздух, или я не знаю что… Так, так хорошо.

Поднял голову Глеб и стал глядеть на этот действительно новый, совсем неизвестный душе его мир.

Анна села, перекрестив кисти рук на коленях. Ни о чем не думалось ей, но полна была неизъяснимою радостью. Не только сама душа ее чувствовала девственность своего существа, всю полноту и очарование этого бытия, чистотой своей омывающего вселенную от одного конца до другого. В эти минуты совсем не дышала, не слушала, не видела, не познавала мир ни в какой его ограниченной отдельности, сама — часть мировой души, сама — белый цветок ее, просто была она вздохом вселенной в миг задумчивой радостности ее. Была одна цельная слитность всех ее чувств, ощущений и мыслей.

Глеб ходил от работы к работе, а Андрей на дубовом обрубке, где отдыхал он всегда, следил за ходящим глазами и говорил:

— Конечно, дело решенное. Всякий, кто здесь умел сконцентрировать жизнь, не дать погаснуть вспыхнувшей энергии, всякий, кто разовьет ее до наивысших пределов, перейдет туда — в вечность, в бессмертие, ибо ему будет уже чем жить и там, а то как же с пустыми руками явиться, — здесь жизнь изжита, так что же там переживать? И еще жадность к жизни надо большую иметь, ненасытность, чтобы все было мало, чтобы не притуплялись и не умирали, а все утоньшались бы нервы — щупальца нашей души…

— А это что? — вдруг спросил Глеб, все время не перебивавший Андрея.

— Я так и знал, что ты спросишь об этом. Глеб, не отрываясь, смотрел на барельеф.

— Что это? — повторил он вопрос.

— Тебе нравится?

— Нет, мне не нравится. Это гораздо больше. Это прекрасно, Андрей.

— А как же: формы — соблазн? — улыбнулся художник.

— Ты, верно, тогда не совсем меня понял, если сейчас вспомнил об этом.

— Не обижайся, Глеб, я пошутил.

— О нет, я далек от обиды. Как хорошо! Как хорошо! Помолчав, Глеб добавил еще:

— Перед этим можно молиться. Эта девушка или святая, или сама Вечная Женственность. Так тонки, так благородны черты лица. Андрей, ты большой художник. Кто тебя вдохновил на эту вещь? Андрей, кто она?

Андрей встал с обрубка и подошел к Глебу.

— Видишь ли, это кое-что из Евангелия. Ранним утром Галилейская Девушка встала, самая чистая и самая святая Девушка, какая когда-либо в мире была. Я думаю, это очень рано было. Синели холмы вдалеке, а, впрочем, не знаю, так ли это было, но видится мне так. Утренние синие росы еще лежали повсюду. Я так вижу все это, что целую поэму мог бы сейчас написать. Ей не спалось или мало спалось, но голова ее чиста и свежа, и благоуханное дуновение пробуждающихся цветов омывает все ее тело. Она вышла в сад. Захотела полить цветы, и вот наклоняется к ним, чтобы дать воды, и чудесно распускаются перед нею цветы — из тех, что случайно упали на землю из райских садов. Видишь, они распустились. Этот еще распускается. Они должны быть живые, они благоухать должны. А там на фоне зари Девушка стала лицом на восток — образ крылатого вестника — легкого юноши, может быть, сон ее, еще не отлетевший и стремящийся к ней, или мечта пробудившаяся, или небесный, чаемый гость.