Иван Новиков - Золотые кресты

И свой творческий путь Новиков в конце жизни вынужден был расценить следующим образом: «Я вступал в литературу в то время, когда очень сильны были течения декадентства и символизма, которые отражались на моих писаниях. Однако же деревенское детство, полное здоровых впечатлений, естественно-научное образование, близкое и разностороннее знакомство с жизнью различных классов и, наконец, собственная трудовая жизнь — все это дало мне возможность в конце концов сравнительно скоро найти в своих работах реалистический тон и язык" [3] Новиков И.Л. Собр. соч. в 4-х тонах. 1967. Т. 1. С. 32. . Конечно, не только на язык намекал писатель, он имел в виду и смену идеологических ориентиров в своем творчестве.

Да и как могло быть иначе, если после того, как с особой остротой евангельские истины прозвучали в его произведениях, написанных «между двух зорь» (если воспользоваться названием его же романа), Новикова упрекали в сгущении красок, желании «подчеркнуть … гибель всего честного и хорошего» в революции, естественном для «интеллигента и мещанина" [4] Правда. 1922. 2 апреля. Труд. 1922. 10 апреля. Труд. 1922. 10 апреля. (для критиков того времени — это слова-синонимы). И вполне понятно, что после того, как в книгах писателя услышали «жуткое старческое шамканье обывателя», ничего не смыслящего в расстановке классовых сил, приговор мог быть только таким: «читателю из рабочей массы» подобные книги «не нужны». Это звучало уже как угроза! И советская критика добилась своего: писатель почти полностью переключился на создание произведений иного рода, иного пафоса. К сожалению, литература 30-х годов знает немало таких искалеченных, искривленных писательских судеб.

На самом деле все было не так однозначно. И декадентские умонастроения, и символизм не были отринуты Новиковым безоговорочно. Также он понимал, что существование в ареале «богоискательства» не могло пройти бесследно, что «религиозный ренессанс», переживаемый мыслящими людьми в начале XX века, обогатил и его. Об этом свидетельствует письмо, посланное им критику Н. Замошкину в 1943 г., в котором он дал расшифровку названия и смысла своего романа «Между двух зорь» (1915), обычно трактуемого как хроника событий, свершившихся между революциями 1905 и 1917 гг. Характеризуя декадентский излет, который ощутим в этом произведении, Новиков замечал:

«—..не реакционная это вещь (отметил необычайную по тем временам смелость этого утверждения! — М.М.), отнюдь, а всего лишь закатная, отгорающая, после которой либо конец, либо через недолгую ночь новое свежее утро, да не просто свежее утро «без предков», а хранящее память и о ночи, и о закатах, а это и ущербляет, и обогащает: кто как со всем этим справится" [5] И.А.Новиков в кругу писателей современников. Орел-Мценск, 2003, С. 141, .

Груз раздумий о самых насущных проблемах бытия, сконцентрировавшихся в начале XX вокруг обсуждения религиозных вопросов в прямом соотнесении с общественными коллизиями, несут рассказы и повести Новикова, писавшиеся им с середины 900-х до начала 1920-х гг. Его произведения этого времени связаны с той эпохой русского искусства, когда неожиданно возродилось мистическое чувство, когда проявилась всеохватная «любовь ко всей полноте действительной жизни и вера, что вся жизнь божественна, а потому должна быть найдена и спасена в Боге" [6] Жирмунский В. Современная литература о немецком романтизме // Русская мысль. 1913. № 11. 3-я паг. С. 31. .

Религиозная проблематика составляет ядро рассказа «Во имя Господне». В нем затронут вопрос об ответственности исторического христианства за все те искажения (пытки, гонения иноверцев, инквизицию, сращение с государственными институтами насилия), которым подвергалось учение о Богочеловеке на протяжении двух тысячелетий. Но отнюдь не отвлеченное теоретизирование было положено в его основу. О том, насколько рассказ был важен для писателя, можно судить по тому, что Новиков опубликовал его на страницах газет дважды: в 1906 и 1916 году — оба раза на пике нарастающих народных волнений. Писавшийся по следам еврейских погромов, прокатившихся по югу России, писатель со всей остротой поставил вопрос об освящении, санкционировании злодейств, которые совершатся Во славу Божию!

Переживание красоты и единства Божьего мира как великого чуда переполняют юного Алешу, отправившегося в паломничество по святым местам. Он ощущает свою близость к рыбам и птицам, и зверям, и деревьям, и травам, понимает, что нет «пропасти между вестником неба и цветком полевым», умиляется еще завернутым в толсто-пушистый стебель соцветиям мать-и-мачехи, и, будто вслед за Франциском Ассизским, слышит их признание: «Это мы, твои братья, это мы, твои сестры». Но его мирный и благостный настрой разрушает жестокая реальность: встреча со стариком-фанатиком, который, физически истязая себя жесточайшим образом «во имя Его», готов опять и опять проливать кровь Его распявших. Алеша становится свидетелем безумной нетерпимости и мстительности, обрушивающейся на головы потомкам гонителей Христа. И эта призрачная вина всего еврейского народа становится вполне осязаемой в головах тех, кто считает, что Божью правду можно и нужно насаждать мечом, и оправдывает избиение женщин, стариков, детей.

Мечется в жару и бреду Алеша, переживший немыслимое, кричит «безумным рыдающим воплем», понимая, что нет и не может ему быть прощения за участие (пусть и неосознанное) в кровавой бойне. Но кроткий Бог «исходит к его страданиям, дарует ему «великую благость прощения», шлет «тайну любви». И «горячая волна стыда» выжигает «несмываемый след» позора в душе.

Острота, запретность поднятых в этом рассказе вопросов, наверное, и послужили причиной того, что книга, в которой он был напечатан, была конфискована по решению суда. К тому же Новиков, желая передать горячечную внутреннюю муку героя, прибегает к напряженному, скомканному, сбивчивому повествованию, в котором в едином порыве сливаются бред, сон, явь, прошлое, настоящее и будущее. Но такое мучающее, мучительное, полное экспрессии описание было необходимо Новикову, чтобы человек задумался о двух Ликах Христа, попытался понять, какой же из них истинный — тот, который не позволяет убивать, или тот, который готов в порыве безумной любви к идее или человеку быть беспощадно жестоким.

И мы понимаем, что склонившийся к Алеше всепрощающий Христос — это лишь надежда автора, а не данность. Сам он по-прежнему обуреваем мучительными сомнениями, впрямую высказанными в рассказе с многозначительным названием «Небо молчало»: «Там, в отвлечении, где-то в надмирных высотах чиста и кристальна единая заповедь: никого никогда не убий, ну, а в нашем чудовищном мире, как в зеркале отвратительно искривленном, не преломляется ли она как раз наоборот, так что сошедший из высей надзвездных верный себе, чистый и светлый дух был бы не годен здесь среди нас со своею надмирною правдой?" [7] Новиков Ив. К возрождению. Рассказы. Изд. С. Скирмунта. М., 6.г. С. 287. Кратким периодом спокойствия, тишины, светлого приятия всего мира с его страданиями и печалями отмечены рассказы «Петух» (1907) и «Пчелы-причастницы» (1908). Но торжествующее здесь «живое начало» бытия смогло установиться только после «бурь и смятений, весьма значительных и опасных" [8] М.З. // Утро, России. 1916. № 190. 9 июля. , сходных с теми, какие переживает герой последнего из названных рассказов Семен Григорьевич, отрубивший себе руку, дабы начать жить по-божески, вне соблазнов и искушений (именно таким искушением поначалу явилась для него «зависть к чужому достатку). Но оказывается, что это не конец его испытаниям, что надо преодолеть и любовь к женщине. Но и отказ от любви не приближает его к Богу. Тогда, в полном отчаянии, решается он на святотатство: по совету встреченного старичка не принимает причастия, а, дабы оживить заболевших пчел, приносит во рту частицу Даров домой и кладет ее в улей. По всем церковным установлениям совершает он великий грех: и вот уж «темные врата преисподней, раскрытые настежь, всю ночь ожидают его, оскорбившего Бога человеческим своим испытанием». Но, приобщив пчел «божественным тайнам Христа» и превратив их в «причастниц», одарил он их таким. И «великой любовью за небесное счастье свое ответили пчелы», и принесли, благодарные человеку за заботу о себе, ему прощение. Они, словно посланцы неба, облегчили Семену Григорьевичу переход к вечной жизни: «И захлопнулись с шумом, негодуя, адские двери, закрыла глаза и уста человеку нежная смерть, и новопреставленный трижды-причастник от мятежной жизни своей на земле возродился в новую жизнь, о которой знать ничего не дано нам, живущим».

Читать дальше