Иван Новиков - Золотые кресты

Вопросы жизни и смерти, — чем они больше, в такую вот ночь, всяких других, будто бы мелких вопросов? Не больше, не меньше, ибо все — одна жизнь или все — одна смерть…

Как одна большая семья, разбитая горем, но и спаянная им воедино, собрались все в доме Ставровых. Старая выставка приняла всех одинаково в миротворные недра свои. Было в этом полуразрушающемся, прекрасном и светящемся в смерти своей, в этом полупризрачном мире что-то таящее и обещающее глубокий покой. «Доверьтесь мне, — говорила она шепотом обнажающихся наивных ветвей, шелестом устилающих землю, пылающих золотом в радости смерти, покорных, поверивших ей облетающих листьев, — покой — возрождение жизни, залог бытия, отстоявшего самую ценную, светлую сущность свою, семя для нового мира. Ах, сколько я раз отцветала и зацветала вновь, я — природа — вечна, как вечны и вы в ваших смертях и возрождениях! Шумят и падают листья — дети мои. Поймите покой их напева, покорность падения, доверчивый шепот отдавшихся тайне жизни и смерти»…

Не часто ли в жизни случается так, что естественно только то, что будто бы невероятно, фантастично, несбыточно? Как необычны и непонятны в конечных причинах своих ураганы вселенной, так вдруг приходит нежданный великий покой и покрывает крылом своим мятущийся океан великих страдании и посылает глубокий, целительный сон.

Уже к полночи спали все в доме: дети — Лиза, Сережа, Наташа, Наташин отец; Николай Платонович, Надежда Сергеевна, Андрей. Не спят только двое: Анна и Глеб.

Сон не коснулся их, ибо в эту самую ночь их судьбы уже были начертаны в звездной книге небес чьей-то могучей, чьей-то бесстрастной рукой.

День и вечер, и ночь — до того, как заснули все в доме, был наполнен хаосом мыслей и чувств, тайных решений, горьких мук, скрытых проклятий, неразделенных надежд, скорбных молитв, рыданий, невидных другим…

Глеб и Андрей оставались весь день у себя. Первым нерадостным вестником в дом приехала Анна; скоро за ней — Лиза с Сережей, — постучались они а Наташину комнату к близкой им новорожденной, но увидели в дверь только тихо молчавшую Глашу; в сутолоке улицы, куда снова вышли, нашла их Надежда Сергеевна и привезла к отцу, зная, что он был у Глеба, но отца не застала, он сам отыскал ее здесь, вернулся опять… Не было Феди — его не позволили взять и отвезти на квартиру, не было Глаши, не было Кривцова. Но не витали ли где-нибудь возле воздушного замка, не ютились ли близко к живым и они в эту холодную звездную ночь? Припадали, быть может, к тонким прозрачным пластинкам стекла, за которыми горел так приветно, так даже уютно, земной желтоватый огонь?

Но уже тех, кто собрались, не отпустили Ставровы в эту жуткую ночь. Не было еще одного: старика с азиатским типом лица. Он был далеко, за толстой стеной городской центральной тюрьмы, но дух его близко был здесь, он ждал, сторожил — когда настанет минута. И когда заснул в чудесной, физической усталости дом и не спали лишь Анна и Глеб, он был третий незримо меж них.

Для Глеба был этот день решающим днем его жизни.

Проснулся с первою мыслью об Анне, сладкой отравой напоил все его существо несбыточный сон. Он долго лежал в постели, не двигаясь, полузакрывши глаза. Видения ночи еще веяли возле него в тишине и странно сливались с ликом действительной жизни. Во всем теле была разлита легкая слабость, и, казалось, было так хорошо умереть. Он прижимал к губам полуувядшую розу, легкий аромат увядания струился еще от ее лепестков, и был он еще слаже, еще воздушной, еще пленительнее, как прощальный взгляд, как последнее слово, в котором сокрыто трепещет уже радость иных, грядущих свиданий.

Затем наступил день — без Анны, томительный разговор с Николаем Платоновичем, его покаянные речи, повесть о жизни слабой, безвольной, неяркой — с серым, беспомощным христианством ее.

Слушал его, а в голове плыли светлые пенные волны; за одинокие долгие дни поил теперь розовый бог своей благодатью хрупкое тело. Закрывал Глеб глаза, слушая, и отдавался течению внутренних волн, баюканью мерной и сладкой стихии.

И вот в середине дня ворвались раскаленным потоком, один за другим, поющие буйную песнь, воспаленные лихорадкой — стихии еще неоправданной жизни.

И открыл им Глеб свою душу до дна, и к концу этого страшного дня вскипели хрустальные воды души неземным, предсмертным кипением.

Встретивши Анну, Наташу с отцом, он не пошел уже в город, откуда явственно слышались отзвуки битвы. Кто-то о нем позаботился и без того, — целые тучи сверкающих стрел летели в его беззащитную грудь.

Не последний ли день, не последний ли час — этот суд огня, испепеляющий равно всех: и виновных, и правых, всех возносящий в очистительном вихре?

Нет, ни прогресс, ни сытость, ни демократия не спасут обреченной земли, путь один — через огонь в потусторонний, влекущий, непостижимый для смертных преображенный мир.

И вот не они ли пришли — первые вестники прогремевшего грома вселенной?

Экстаз и пафос безумия, светлого безумия мысли, накоплялись и плавились, как чистое золото осени, в глубинах его бытия. Но самую жгучую каплю огня влила в его душу Надежда Сергеевна, Это было предвестие.

Остались одни на минуту, и вот опустилась она перед ним на колени и нежданно их обняла своими руками, и прижалась к ним теплою грудью совсем так, как Федя перед нею на лестнице.

Глеб вздрогнул от стремительной искры, физическим воспринятой им. Он замер и не сказал ей ни звука, и отдался на миг ц ее власть. Не в ее, а во власть напряженного женского чувства, что не хотело отпустить из мира нетронутым дух.

Не все ли равно, в чьем пришло оно образе, ибо облик, в котором приходит стихия, еле очерчен, едва ощутим в своем утончении плоти. Это только толчок, это тот, кто пришел разбудить: «Встань, возьми душу твою, возгоревшуюся, как ночью светильник, подними высоко над миром, слей ее пламя с пламенем той, что придет в последний час земной твоей жизни, с нареченной от века невестой твоей, и озарите весь мир пламенем вспыхнувших, пламенем слившихся душ!»

И с этого мига Глеб уже ждал, как обреченный, наступлении ночи. Он знал, что это наступает его общая с Анной, конечная ночь.

И Анна ждала.

Она ступала тихо и свято, как в храме, не поднимая глаз во весь вечер. Не надо было их поднимать: выжженный образ один ей светил, один горел — перед тем, как обоим вместе сгореть.

*** Было около половины первого ночи, когда Анна встала с тем, чтобы исполнить веление голоса-рока, который немолчно шептал ей встать и пойти в комнаты Глеба.

Осторожно и тихо миновала она все проходы и двери и остановилась па мгновение в темном коридоре. За стеклянною дверью плыла и таяла тихая ночь, струящимся волнистым рукавом своим одевала она замолкнувший дом, что-то шептала, ласкала, умиротворяла, лаская.