Шарль де Костер - Свадебное путешествие

— Ты боишься? — спросил он.

— Нет. Ты не повез бы меня туда, где опасно. К тому же вся эта публика, что стоит, опираясь на парапет, кажется всем довольной. И я тоже хочу быть всем довольной. Я пойду за тобой всюду.

— Присядем на скамейку?

— Да.

— Дождь пошел, и капли крупные.

— А они теплые, эти капли, мне нравится такой дождь.

Они присели. Прижавшись друг к другу, Поль и Маргерита обменивались тайными поцелуями под мимолетными, но обильными и красноватыми испарениями, ниспадавшими с черных небес. Когда их влажные руки соединялись, по ним пробегал электрический разряд, и они пожимали их друг другу в тихой истоме, таящей внутри столько страсти, и глухо и серьезно шептались о чем-то.

Морская волна тоже что-то рассказывала, как будто умела говорить, когда грозовой шторм, точно любовник, ласкал ее приливами своей любви. Море все точно пылало. Оттуда, где заканчивались волнорезы и молы, и до самого далекого горизонта это была не простая подсветка. В каждом гребне волны светился свой блуждающий огонек, и все они то исчезали и гасли, то перебегали в другие гребни других волн от непрестанного движения вод. Глухой гром, неторопливый, звучный, ласкающий, наводил на мысли о тысячеруком великане, обольщающем море и ревом возвещающем о своей великой любви к нему.

Огромные волны, вздымавшиеся над волнорезами, над высокой плотиной, сперва вспыхивая, потом медленно опадая и растворяясь в водном потоке, казалось, рычали от наслаждения. Небо совсем почернело, а воды усеяли просветленные блики. Над волнорезами словно пролетали огненные змеи. Гиппогрифы, химеры, сирены взвивались над молами и, казалось, вот-вот взберутся на них. Поль и Маргерита чувствовали, как передается им жар, кипевший в лоне волн. Каждый миг порождал новое страшилище, нетворимую светящуюся форму, возвышавшуюся над потоками вод. А то чудовища сбивались в стаи и шли на приступ мола, разверзнув пасти, с огненной гривой, гонимые ветром, дувшим с такой силой, что над молом несся вихрь песка с дюн Вест-Порта. Потом восходили просветленные бездны, они мягко клубились вглубь и взывали к влюбленной паре. Поль с Маргеритой, не отрывая глаз от грациозных линий накатывающих волн, их сладострастных изгибов, огненно горевших лож любви, возникавших меж валов, казалось, вот-вот откликнутся на эти головокружительные призывы. Им хотелось погрузиться в море и раствориться в нем, качаясь на движущемся ложе из водных потоков.

Задул жаркий ветер, дождь пошел чаще, крупней, торопливей, небо озарилось молниями, яростно рвавшими тяжелую завесу туч. Поль и Маргерита все еще были погружены в свою любовь и в созерцание бескрайнего неба и возмущенных морских вод.

— Поль, Поль, — проговорила глухо Маргерита, — что же будет, если я тебя потеряю! Уйдем, нехорошо так смотреть на воду, когда в душе печаль.

Буря усиливалась, полило как из ведра. В отель они пришли задумчивые и до нитки промокшие.

Вскоре кухарке пришлось отлучиться из Уккле — ей прислали анонимное письмо:

«Ваша мать тяжело больна, — сообщалось в нем. — Она хочет повидать вас. Как можно скорее отправляйтесь в Ревэн, если хотите увидеть ее в последний раз».

У девушки не имелось ни сбережений, ни разрешения на отлучку. Испрашивать и то и другое она явилась к госпоже баронессе, и та весьма великодушно соизволила согласиться. Когда же речь зашла о деньгах, спросила, сколько та получает жалованья.

— Тридцать франков в месяц.

— Сколько еще до конца месяца?

— Он уже истек.

— Взглянем в ваш гроссбух.

— Вот он, госпожа баронесса.

Розье прочла.

— Да, все правда, — вымолвила она. — Вам теперь же нужны эти тридцать франков?

— Да, мадам, иначе я не смогу поехать.

— А как же ваша матушка?

— У меня там есть еще сестра.

— Да вот, возьмите вы эти тридцать франков. Дайте мне в них расписку, чтобы мне не пришлось выплачивать их самой господину доктору. Если вам придется оставаться там пару недель, я уж постараюсь обойтись тут без вас.

Приехав в Ревэн, кухарка нашла мать совершенно здоровой, а сестра очень удивилась полученной ею записке. Тогда та выкинула все это из головы и целых две недели в радости сердца вкушала утехи свободы.

Еще через несколько дней Сиска и Жанетта, болтая на кухне, живо обсуждали нежданную перемену в характере Розье.

— С тех пор как они уехали в Остенде, она уж как подобрела. И выезжает частенько, и даже Сиску заставляет вместе с собою обедать, да как задушевно, а обслуживать их обеих оставила Жанетте, но и ей посулила, что при случае тоже с собою за стол посадит, прибавив, что нечего одной баронессе над другой заноситься и тогда уж подавать им будет Сиска.

— Ну вот, — простодушно признавалась Жанетте Сиска, — знала же я, что в душе она совсем не зла. Так всегда: поглядишь на людей, уж такие сердитые, а внутри-то у них сердце доброе. Вот и теперь это доброе сердце в ней говорит.

— Может, и так, — соглашалась Жанетта, украшая воскресную шляпку новыми зелеными лентами. — Может, оно и так. — Зеленое было нынче в моде. Она связала ленты двумя узлами, и бант получился величиной с большую тарелку. — Может, оно и так, только не верю я в ту доброту, что снисходит на людей ни с того ни с сего.

— Может, это оттого, что ей больше мсье глаз не мозолит?

— Да нет, Сиска, уверяю тебя, дело в другом.

— В чем же?

— В том, что она уже десять дней выезжает из дому, постоянно пропадает где-то часами и возвращается деловая такая.

— Господи Боже, мой громадный кот!

— Какой еще кот?

— Да уж знаю какой.

Однажды утром Розье принялась истошно звонить в колокольчик, призывая Сиску.

В ужасе взбежав по лестнице, добрая девушка спросила:

— Мадам заболела?

— Ничуть, Сиска, — елейным голоском отвечала Розье, — сама видишь, мне хорошо как никогда. Увы! Боже милостивый! — она вздохнула. — Ты можешь доставить мне очень большое удовольствие, да, — такое большое удовольствие!

— Какое же, мадам? Только скажите, за мной дело не станет.

— Надо бы съездить в Гент, Сиска, и зайти в «Императорские доспехи», разыскать там сундук, в котором лежат гимнастерка и пожарный шлем бедного моего мужа. Он теперь на небесах и простит мне, что я так поздно решила собрать эти драгоценные сувениры. Но мне так тоскливо, Сиска, ох, как мне тошно. Да простит он мне, да-да! Ты ведь знаешь, что это он на Губернаторской улице стрелял по оранжистам, ведомым Бартьеном Бастом. И ведь это он по приказу Ротье произвел знаменитый залп картечью, да так, что на снегу остались только кровавые пятна, и всех егерей на куски разнесло. Мне нужны гимнастерка и тот шлем, какие на нем были в тот великий день. Священная гимнастерка! Шлем чести! Реликвии патриота, Сиска! Поди найди их мне в Генте. Сундук на чердаке в правом углу. Он выкрашен под красное дерево и заперт на висячий замок, вот тебе ключ от него.