Александр Дюма - Кавказ

Когда я говорил об их персях, можно было подумать, что я считаю их чем-то обыкновенным, между тем, нет ничего столь редкого и заслуживающего большего внимания, — я имею в виду изящно уложенные два шара твердости невероятной, о которых можно сказать, не преувеличивая, что ничего нет белее и чище.

Одна из главных их забот состоит в том, чтобы мыть их каждый день, боясь, как говорят они, сделаться недостойными из-за пренебрежения к тем прелестям, какие даровало им небо. Стан их прекрасный, величественный, роскошный, и все манеры свободные, раскрепощенные.

Имея такие прекрасные внешние данные, они не жестоки, не боятся любезностей мужчин, к какой бы нации он не принадлежал, и если даже он подходит к ним или касается их, они не только не отталкивают его, но сочли бы за обиду помешать ему сорвать с них столько лилий и роз, сколько нужно для приличного букета. Как женщины эти свободны, так же добродушны и их мужчины: они хладнокровно смотрят на внимание, оказываемое их женщинам, от которых они не сходят с ума и не делаются ревнивыми ссылаясь на то, что женщины подобны цветам, красота коих была бы бесполезна, если бы не было глаз, чтобы смотреть на них, и рук, чтобы дотрагиваться до них».

Вот как путешественник Ян Стрейс написал в Амстердаме в 1681 году [102] У Дюма 1661 год. — это явная опечатка. , в начале царствования Людовика XIV, слогом, как видно достойным слога Жентиль-Бернарда — поклонника женского пола. Ясно, что исследования Яна Стрейса насчет черкешенок более глубокомысленны, чем мои — я удовлетворюсь тем, что присоединюсь к ним, и приглашаю моих читателей сделать то же самое.

Как бы там ни было, слава о красоте кавказских женщин распространена до такой степени, что на трапезундском и константинопольском базарах за черкешенку платят почти всегда вдвое, иногда втрое больше, чем за женщину, красота коей на первый взгляд показалась бы нам равной с первой или даже превосходящей.

Впрочем, это отступление не только не удалило нас от нашей хозяйки, а напротив, приблизило к ней. Она обещала нам станцевать и сдержала слово. Мы безуспешно искали музыканта, поэтому она была вынуждена плясать под аккомпанемент инструмента, на котором сама и играла. Увы, это лишало ее танцы участия рук.

Танец был так хорош, что мы условились привести какого-либо музыканта, чтоб прекрасная Лейла могла иметь успех более полный и достойный ее искусства.

В восемь часов капитан Граббе пришел за нами: все уже собрались в клубе.

Клуб, как нас уже предупредили, помещался в простой лавке торговца разной мелочью. На прилавке, простиравшемся во всю ее длину, были расставлены сыры разных сортов, свежие фрукты и варенья всех стран. Но что заставляло трепетать сердца, так это двойной ряд бутылок шампанского, выстроенный от одного конца прилавка до другого с правильностью, которая делала честь русской дисциплине. Действительно, ни одна из них не выдвигалась вперед, ни одна не прикасалась к другой. Я не считал их, но было, по всей видимости, от шестидесяти до восьмидесяти бутылок. Таким образом приходилось по две или по три бутылки на гостя при условии, что не потребуется подкрепления из погреба.

Нигде не пьют столько, сколько в России, кроме разве еще в Грузии. Было бы очень интересно увидеть состязание между русским и грузинским бражниками. Держу пари, что число выпитых бутылок будет по дюжине на человека, но я не берусь сказать заранее, за кем останется победа. Впрочем, я уже закалился в подобных боях. Вообще-то я пью только чуть подкрашенную воду; если вода хороша, я пью ее чистой. Будучи совершенным невеждой в оценке достоинства вин и не умея отличить бордоское от бургундского, я напротив, большой знаток воды. Когда я жил в Сен-Жермене и мой садовник по лености ходил черпать воду из фонтана, находившегося ближе того места, откуда обыкновенно доставлялась вода, я запросто разоблачал его. Подобно людям, пьющим мало, — это какой-то парадокс — я не скоро напиваюсь. Люди, пьющие много, быстро напиваются оттого, что у них всегда остается похмелье от предыдущего дня. Я воздал должное восьмидесяти бутылкам шампанского, собранным на праздник, героем которого был. В соседней комнате все это время раздавались звуки татарского тамбурина и лезгинской флейты. Наши головорезы и охотники Кабардинского полка пришли показать свои хореографические таланты. Только дверь отворилась и мы вошли в комнату, как я тот час узнал оригиналы виденных портретов Баженюка, Игнатьева и Михайлюка. Они крайне удивились, когда я назвал их по имени, и это весьма способствовало нашему близкому знакомству. Минут через десять мы были уже самыми лучшими друзьями, и они качали нас на своих руках, как детей.

Каждый плясал, как умел, кабардинские охотники танцевали черкесский и лезгинский танцы. Калино, один из самых неутомимых плясунов, каких я когда-либо знавал, отвечал им трепаком. Еще немного, и я, быть может, тоже вспомнил бы дни юности и показал бы кавказцам образец нашего национального танца.

В десять часов пир кончился. Мы простились с подполковником, который назначил наш отъезд на другой день в 11 часов утра, чтобы успеть предупредить одного татарского князя, что мы заедем к нему обедать. Простились и с молодыми офицерами, из которых трое или четверо были в солдатских шинелях. Последние показались нам такими же веселыми и свободными в обращении со своими начальниками, как и все остальные. Это были молодые офицеры, за политические преступления разжалованные в солдаты. В глазах своих товарищей они совершенно ничего не теряют от этого унижения и пользуются на Кавказе таким же общественным положением, какого их лишили в Москве и Санкт-Петербурге.

Уходя, мы попросили у подполковника разрешения взять с собою Баженюка, Игнатьева и Михайлюка при условии, что к полуночи они будут свободны: ведь снаряжен был ночной секрет — так называется ночной поход против похитителей мужчин, женщин и детей.

Мы пообещали трем нашим кабардинцам отпустить их, когда они пожелают. Они тихо обменялись несколькими фразами, и мы все возвратились в свою квартиру, где нас ожидала хозяйка, которая своими танцами доставляла себе столько же удовольствия, сколько и своим зрителям.

Среди трех кабардинцев, которых мы привели с собой, один был замечательный плясун, а второй — Игнатьев — еще и отличный музыкант.

Игнатьев был одним из самых забавных и в то же время самых страшных типов, каких я когда-либо видел. Толстый, короткий, коренастый, геркулесовского сложения, с такой же широкой папахой, как и его плечи, закрывавшей своею шерстью ему лицо почти до самого носа, и с рыжей бородой до пояса. Он играл своими короткими и сильными руками на скрипке с таким неистовым самозабвением и страстью, что даже держал скрипку в правой, а смычок в левой руке. Смычком же он водил по струнам с такой энергией, какая была бы нужна для того, чтоб при распилке куска железа заставить пилу издавать звуки.