Жорж Роденбах - Выше жизни

Годелива писала об этом Жорису; она говорила ему об этом и в те короткие беседы, которыми они обменивались иногда, когда Барбара или одевалась или занималась хозяйством, оставляя их на минутку вдвоем.

— Уедем вместе, — говорил Жорис.

Годелива грустно отвечала:

— Зачем? Мы никогда не можем обвенчаться.

Как католичка, она знала, что Церковь не согласится благословить другого союза. Христианский брак нерасторжим. И как могли бы они жить с благочестивою и мистической душою в таком положении. То состояние, которое они выносили теперь, было совсем другое. Бог сам благословил ее союз с Жорисом в церкви, когда они обменялись кольцами. Она поистине стала его женой перед Богом. К этому не примешивалось ничего позорного. Это происходило между Богом и ими. Надо было оставаться при этом. Их любовь не должна была быть открыта, — они никогда не могли бы в ней сознаться. Даже, если бы Жорис добился развода, гражданская власть препятствовала бы им, ссылаясь на родство и мнимое кровосмешение. Люди, конечно, возмутились бы. Им надо было бы уехать, поселиться далеко, значит, еще больше прятаться и как бы отрешиться от самих себя.

Годелива была несчастна.

Она считала в особенности опасным, даже безумным, думать об отъезде с Жорисом из-за города, в разлуке с которым он бы слишком сильно страдал. Здесь была естественная сфера его жизни и мечтаний. Он не мог бы жить вне Брюгге! Годелива, разумеется, чувствовала себя любимой. Но она знала, что он любит что-то сильнее, чем ее. Любовь к городу у Жориса была выше его любви к женщине. Между этими двумя чувствами была разница, как между домом и башней.

Годелива угадывала, что Жорис, удалившись от города, чувствовал бы неизлечимую тоску по нем. Сожаление о городе преследовало бы его. Тень от древних колоколен омрачала бы все его пути. Брюгге был его созданием, произведением искусства и славы, которое он должен был осуществить, Было бы невозможно надеяться — оторвать его от города.

Но разве обстоятельства не управляют нашими словами и решениями? Годелива придумывала увертки, рассуждала сама с собой и с Жорисом о возможных последствиях их любви. Вдруг в это время она испытала трагическое опасение, которое чуть было не ускорило и не изменило всего… Это была вечная тревога, может быть, наказание, соединяющееся с запретными союзами: опасение, что грех примет человеческий облик! Годелива была потрясена. Жорис тоже не менее ее был огорчен. Это становилось иронией, излишнею жестокостью его судьбы: он так желал прежде иметь детей, в начале их брака с Барбарой, когда он водил ее в музой к картине Мемлинга, изобразившего ее покровительницу, показывал ей коленопреклоненных жертвователей среди их многочисленной семьи с неравными головами, нагроможденными, как приношения молящихся. Он в особенности мечтал иметь сыновей, которые продолжали бы его род во Фландрии, — вековое родословное дерево. Но его семейный очаг оставался пустым, без намека на будущее. Ему казалось теперь, что если бы вместо Барбары он женился на Годеливе, то достиг бы истинного счастья, т. е… кроме нежной любви, испытал бы радость, доставляемую потомством, и горделивое сознание своего бессмертия.

Годелива думала об этом предположении, как о смерти. Прежде всего, она не выдержала бы до конца. Печаль, стыд, ужас убили бы ее. Она вспоминала угрожающее предзнаменование, предсказание, когда она встретилась с Жорисом вечером, в церкви St. Saveour, в тот день, когда она стала его женой… Они не обратили внимания на то, что их стулья стояли на надгробных изображениях, что их ноги стирали еще более имена, уже стертые шествием веков. Только когда Годелива уронила свои перчатки, их руки, украшенные новыми кольцами, их слепые руки, стремившиеся навстречу несчастью, поднимая их, коснулись погребальной плиты, точно дотронулись до смерти.

Теперь предсказание совершилось. Годелива сомневалась еще: может быть, она была просто нездорова, ошибалась, и ее грех не оплодотворялся в ней; она надеялась, каялась, молилась, бегала в продолжение целых часов по церквам, ждала только от Неба окончания своей тревоги. Возможно было, что она ошибалась. Но, когда она поднимала глаза к алтарю, она всегда видела там Мадонну, держащую на руках младенца. Это было внушение, точно неминуемая аллегория, в которой она видела самое себя, несущею грех, ставший плотью. Она кончила тем, что вскоре придала суеверный смысл Мадоннам. Она говорила себе: «если первая Мадонна, которую я увижу сегодня, будет со сложенными на груди руками, это будет хорошим ответом и доказательством, что весь мой страх напрасен. Если же, напротив, Мадонна будет держать на руках Младенца, это будет конец моей надежды и верное подтверждение моего собственного материнства».

Годелива отправилась взглянуть на Мадонну, на углу rue des Corroyeurs Noirs, в ее стеклянном шкапчпке, на ту Мадонну, «для которой она когда-то сплела длинное кружевное покрывало: увы! у нее на руках был Младенец; то же самое было и со статуей Мадонны, находящейся на подставке из зелени и бараньих голов, на фасаде крытого рынка; то же самое и с Мадонной Микеланджело, находящейся в церкви Богоматери. Только несколько Мадонн вознаграждали ее за дурное предзнаменование, протягивали пустые руки, но под ними тогда виднелась надпись, полная упреков: „я непорочна!“ Волнистый свиток, как огненный меч архангела на пороге закрытого рая!..

Годелива бегала, сознавая свою потерянную чистоту, огорченная и испуганная статуями упрека и статуями с дурным предсказанием! Что было суждено ей судьбой? В течение целых дней она просила советов у Мадонн, Мадонн на перекрестках, церквах, крышах; предоставляя свою жизнь случайностям…

Она усилила молитвы, ставила очистительные свечи, дала обет принять участие в следующей процессии кающихся грешников в Вэрнэ, начала девятидневные молитвы, исповедовалась, так как Бог не замечает тех, которые омрачены своим слишком черным грехом. В это время проходили восьмидневные службы Св. Крови, майская процессия, во время которой с большим торжеством проносят по городу, среди белого хора причастниц, разбросанных роз, золотых хоругвей, монахов из всех орденов, единственную каплю Крови Христа, принесенную из Крестовых походов. Годелива всю эту неделю изнуряла себя постом, страданиями, покаяниями молитвами. В воскресенье, среди залитых солнцем улиц, когда показалась небольшая рака, как груда драгоценных камней, Годелива сильно задрожала, полная могучей надежды. Святая Кровь миновала. Она почувствовала в своем организме внезапную перемену…

С этой поры все изменилось между нею и Жорисом. Бог простил ее. Разве она не принадлежала также и Богу? Она уступила из сострадания желаниям Жориса, чтобы сделать его сердце не таким грустным. Не надо было больше огорчать сердце Бога. Он оказался таким великодушным. Он спас ее — спас их обоих от несчастья, которое могло бы стать разрушением трех жизней, собранием развалин вокруг колыбели. Она должна была со своей стороны не огорчать более Бога, не впадать в грех. Она обещала это своему духовнику, который так умно водворил порядок в ее душе, давая ей советы и новый путь жизни. Жорис продолжал искать ее рук. ее уст, в случайных встречах на лестнице и в коридорах. Годелива отстранялась, отталкивала его строгим, но нежным жестом. Он упорно продолжал ей писать, еще более охваченный страстью от сознания, что он был так далек от нее, несмотря на то, что находился близ нее, в патетическом тоне от всех вынесенных вместе страдании, от ощущения, что какая-то часть их существа умерла, а быть может, никогда не существовала… Но она не отвечала; иногда она передавала ему коротенькое холодное письмо, ободряя его душу, называя себя его старшей и его умершей сестрой, говоря о будущем с возможною надеждою, что когда-нибудь они соединятся, если будет угодно Богу, но уже не на греховной почве, а среди радости н в дозволенном союзе.