Жорж Роденбах - Выше жизни

Второй говорил с гордостью:

И кто увидит когда-либо то, чего я не вижу? Кто, кроме меня, ищет истины?

Разносились другие возгласы. Стихи развертывались, сталкивались. Голоса смешивались. Это был ропот патетического спора, вскоре переходившего в диспут. Все говорили с неровными движениями, увлекаясь. Вдруг заговорил Христос, нежный отрок, одетый в холщовую тунику, со светлыми волосами, как хлеба во Фландрии:

Бог дает вам возможность слышать, а вы остаетесь глухи. Чему учат Давид и Исайя? Хвала Богу исцеляет сердца, истекающие кровью!

Еще долго был слышен молодой голос. Учителя отвечали, отрицали, выставляли аргументы, объявляли свое знание дарованным свыше и непогрешимым. Христос продолжал. Он уже прошел, но юный голос еще чередовался с густыми басами учителей, смешиваясь с ними, как слабый приток.

В перерывах среди групп действующих лиц показались на руках у несущих или на колесницах скульптурные и деревянные изображения, неискусно разрисованные, представлявшие ясли и какой-нибудь эпизод из жизни Иисуса Христа! Варварские произведения! Они были вымазаны слишком яркими красками, причем красный цвет походил на кровь. Можно было бы подумать, что сама толпа создала эти образы с наивной, но чудесной верой, как будто они были вырезаны из древа Креста.

Жорис слушал, смотрел на странную процессию, которая создавала такое необыкновенное удаление в глубь веков, уничтожала всякое воспоминание о настоящем и об его современной подлинности, делала Жориса современником великих столетий веры.

Он пришел в волнение, не владел собой, отдаваясь во власть голосов и движений. В особенности, — когда показалась группа Входа Господня в Иерусалим, как бы целая торжественная и прозрачная теория, — появились девушки Вифании в газовых покрывалах, размахивавшие по воздуху ветвями, восклицавшие: «Осанна!» Зеленые ветви падали дождем, придавая всему весенний вид. Все было и бело, и зелено. Можно было бы подумать, что приближается сад. Апостолы шли двумя рядами, выражая благодарность толпе, громким голосом возвещая о Христе. Последний показался среди детей и девушек верхом на легендарном осле. Чистый образ, точно окруженный ореолом! Где нашли этого человека, с лицом ясновидящего, который для себя самого, как и для других, конечно, казался Христом. Его лицо напоминало дискос! Неужели это был человек из народа, отличавшийся такою тонкою, осмысленною и исхудалою красотою?

Можно было подумать, что внутри его, как в ночнике, находился свет. Он держал поднятыми два пальца, как бы благословляя всех, и в течение всей процессии, продолжавшейся часами, он не изменил своего жеста. Он дал обет, как говорил вокруг Жориса народ, хорошо знавший его. Это был благочестивый человек, известный всем в городе, лицо которого, вследствие его святости, всегда было озарено этим сверхъестественным светом.

Другие моменты Страстей Господних: тайная вечеря, Гефсиманский сад, были представлены скульптурными изображениями из дерева, которые неслись на известном расстоянии и сопровождались бесконечными пилигримами, ангелами, священнослужителями: все они говорили, пророчествовали, играли в трубы, возвещали дальнейшие перемены

Проходили женщины с голыми руками, открытою грудью, как куртизанки, держа в руках огромные драгоценности. Надпись в руках одного пилигрима гласила: «Женщины, несущие драгоценности Марии Магдалины».

На Жориса произвела впечатление эта поразительная идея, идея сожаления, получившая народную окраску.

К тому же все атрибуты, игравшие там роль, вызывали воспоминания, заключали в себе сокращенное изображение пли аллегорию, свидетельствовали о фламандском свойстве понимать внутреннюю жизнь вещей.

Перенесение Креста, являвшееся главною сценою в процессии, подготовлялось эмблемами, его возвещавшими: ангелы и пилигримы следовали одни за другими, неся фонарь, сосуд Пилата, ткань Вероники, губку, водяные часы, разорванную завесу храма, молоток, три гвоздя, терновый венец. Это были заранее приготовленные принадлежности Страстей, орудия пытки, образные признаки, еще более трагичные от своей наготы, точно они обозначали арабеску судьбы, то, что ее определяет и остается после нее.

Вскоре послышался резкий шум. Трубы громко звучали, смешиваясь с нетерпеливыми и гневными голосами. Римские солдаты в красных плащах гарцевали. Точно молния, блеснуло копье Лонгина. Далее шли евреи с пиками и другим оружием, затем показались палачи с лестницами, факелами. Шумное шествие все увеличивалось. Были слышны разъяренные крики. Целая толпа заговорила. Текст становился все более гневным, полным споров и диких звукоподражаний. Это была оглушительная смесь голосов инструментов. Христос проходил, изнемогая под тяжестью своего креста. Он упал. Крики увеличились. Злость, почти реальная, охватила актеров. Некоторые бросились, били Христа, заставляли его поднимать крест, с помощью Симона Киринейского продолжать путь на Голгофу. Богочеловек изнемогал, обливаясь настоящим потом агонии.

Тот, кто представлял теперь Христа, несущего крест, не был тем человеком, который исполнял роль Христа, входившего в Иерусалим, но напоминал его, хотя был немного худее н не такой молодой. Вдвойне трогательно было видеть Христа, в сущности, с тем же лицом, но так быстро изменившимся и так сильно постаревшим. Он слабел, падал в третий раз. Снова началась суматоха, не знавшая границ. Безумный гнев охватил римских солдат и евреев. Они произносили ругательства. В это время усилился шум инструментов. Можно было бы подумать, что сама буря дула в трубы! К ним присоединились деревянные трещотки, скрипевшие, точно они раздавливали кости. Пастушьи рожки издавали резкие звуки. Из рупоров слышались мрачные призывы. Казалось, что из труб тек уксус, чтобы смочить губку.

В эту минуту показались палачи, грубо обращавшиеся с Христом.

На тротуарах плакали женщины из народа. Жорис был тоже взволнован возрастающею яростью, правдивостью зрелища. Он почти забыл о Годеливе, забыл о том, что пришел сюда ради нее, чтобы хотя на минуту увидеть ее в этой процессии кающихся, которые, следуя за Христом, несли тоиге свои кресты. Вот показались они. призраки печали и смирения, видения с одними блестящими глазами!.. Это казалось трагичным: длинное шествие теней! На этот раз все происходило при полной тишине. Не было ни шума, ни крика! Безмолвие, еще более мрачное от своего черного оттенка… Существует светлое безмолвие рабочей комнаты монахинь; оно отличается нежностью. Здесь было черное безмолвие, которое ужасает, проникает, как вода, полно казней, как ночь. Сначала! ничего нельзя было различить, кроме цепи крестов, точно раскрытые объятия крестов с кладбища. У каждого был свой умерший…