Жорж Роденбах - Мертвый Брюгге

Гюг подождал уходить, пока она не убрала мебель и пока он не убедился, что все дорогое ему цело и поставлено на место. Затем, успокоившись, он запер окна и двери и решился сделать свою обычную прогулку в сумерки, несмотря на продолжавшийся дождь и частый туман конца осени, — мелкий вертикальный дождь, который точно плачет, ткет воду, наматывает воздух, усеивает иголками гладкие каналы, охватывает и пронизывает душу, подобно птице, попавшей в мокрые сети с бесконечными петлями!

Гюг каждый день отправлялся по тому же пути, вдоль набережных, неровною походкою, уже немного согнувшись, хотя ему только что исполнилось сорок лет. Но вдовство создало ему раннюю осень… Виски еле обнажились, в волосах виднелась седина. Его поблекшие глаза смотрели вдаль, очень далеко, по ту сторону жизни.

Каким печальным, подобно ему, казался Брюгге в такие вечера! Он любил его таким! Из-за этой самой грусти он избрал его и переселился сюда после своего великого горя. Прежде, в пору счастия, когда он путешествовал со своей женой, живя сообразно с своей фантазией, ведя несколько космополитический образ жизни — в Париже, за границей, на берегу моря, — он мимолетно заезжал сюда с нею, но великая меланхолия этого города не могла повлиять на их радость. Позднее, став одиноким, он снова вспомнил о Брюгге и неожиданно захотел отныне навсегда поселиться там. Создавалось таинственное сходство! Мертвой супруге должен был отныне соответствовать мертвый город. Его великий траур требовал подобной обстановки. Он мог переносить жизнь только здесь. Он инстинктивно понял это. Пусть люди в других местах волнуются, шумят, устраивают пышные празднества, оглашают воздух тысячью различных звуков! Он нуждался в бесконечном безмолвии и столь однообразном существовании, чтобы оно не казалось даже жизнью.

Почему возле физических страданий, в комнате больного, надо молчать, заглушать свои шаги? Почему шум, голоса кажутся точно срывающими перевязку и раскрывающими рану?

Нравственным страданиям шум тоже приносит боль!

Среди немой атмосферы вод и пустынных улиц Гюг менее чувствовал страдание своего сердца, он думал с большею нежностью о своей умершей. Он яснее увидел и услышал ее снова, находя в воде каналов отражение ее лица, словно умирающей Офелии, угадывая ее голос в тихом и далеком пеннии колоколов…

Город, также некогда любимый и прекрасный, воплощал его сожаления. Брюгге был для него его умершей. А умершая казалась ему Брюгге. Все сливалось в одинаковую судьбу. Мертвый Брюгге сам был положен в гробницу из каменных набережных, с похолодевшими артериями его каналов, когда перестало в нем биться великое сердце моря.

В этот вечер, более чем когда-либо во время его бесцельных скитаний, мрачное воспоминание охватывало его, показывалось из-под мостов, где словно плачут лица невидимых источников. Похоронное впечатление исходило из запертых домов, окон, похожих на глаза, затуманенные агонией, — остроконечных крыш, отражавших в воде креповые лестницы… Он миновал Quai Vert, Quai du Miroir, направился в сторону Pont du Moulin, печальных предместий, окаймленных тополями. И повсюду на его голову сыпались, как холодные капли, мелкие, полные слез ноты приходских колоколов, падавшие точно из кропильницы для отпущения чьих-либо прегрешений.

Среди этого вечернего и осеннего одиночества, когда ветер сметал последние листья, он испытал сильнее, чем когда-либо, желание покончить с жизнью и нетерпеливое стремление к могиле. Казалось, что тень падала от башен на его душу, что древние стены давали ему совет, что какой-то шепот поднимался от воды, и вода стремилась к нему, как она стремилась к Офелии, судя по рассказам шекспировских могильщиков.

Несколько раз он ощущал это влияние обстановки. Он слышал молчаливый призыв камней; он на самом деле постиг волю вещей — не противиться окружающей смерти.

Он серьезно и долго думал о самоубийстве. Ах, как он обожал эту женщину! Ее глаза но-прежнему были устремлены на него… А ее голос, который он все еще хотел уловить, хотя он скрылся так далеко, на краю горизонта! Что же было в этой женщине, что она так привязала его к себе, внушила отвращение к целому миру, как только она сама исчезла? Есть, значит, любовь, напоминающая плоды с берегов Мертвого моря, которые оставляют во рту только вкус вечного пепла!

Если он воспротивился этой навязчивой мысли о самоубийстве, это тоже произошло из-за нее. Религиозное детство снова всплыло в его душе вместе с развитием его печали. Как мистик, он надеялся, что небытие не является концом жизни и что он когда-нибудь снова увидит ее. Религия запрещала ему добровольную смерть. Она равнялась бы его исключению из лона Бога, лишению смутной надежды снова увидеть ее!..

Итак, он остался жить; он стал даже молиться, находя отраду в воспоминаниях о ней, ожидая встречи с нею в садах неизвестного неба; он мечтал о ней в церквах, под звуки органа.

В этот вечер он зашел мимоходом в церковь Notre-Dame, где он часто любил бывать из-за ее похоронного вида: везде, на стенах, на полу, находились надгробные плиты с головами умерших, стертыми именами, надписями, изъеденными, точно уста камней… Сама смерть стиралась здесь смертью…

Но тут же рядом бренность жизни озарялась утешительным видением любви, продолжавшейся и после смерти; что особенно привлекало Гюга в эту церковь: это были знаменитые гробницы Карла Смелого и Марии Бургундской, в глубине боковой часовни. Какое трогательное впечатление производили они! В особенности, — она, нежная принцесса, со сложенными пальцами, головой, покоящейся на подушке, в медной одежде, с ногами, опирающимися на собаку, символ верности, — вытянувшаяся во весь рост на своем саркофаге! Так и его умершая жена покоилась в его мрачной душе. Придет время, и он ляжет, подобно Карлу, возле нее. Сон друг возле друга, — хорошее прибежище смерти, если даже христианская надежда не должна была осуществиться и соединить их!

Гюг вышел из Notre-Dame более грустный, чем когда-либо. Он направился в сторону своего дома, так как приближалось время его обычной вечерней трапезы. Он искал в душе воспоминание об умершей, чтобы связать его с только что виденной гробницей и представить ее с другим лицом. Но черты умерших, сохраняясь некоторое время в нашей памяти, мало-помалу стираются, бледнеют, точно пастель без стекла, которая исчезает бесследно. И в нашей душе наши умершие умирают во второй раз!