Герберт Уэллс - Грядущие дни

Остролицый был тут же. Он оживленно спорил со смуглым.

— А надо бы ему съесть, — говорил остролицый. — Надо бы, надо бы…

— Не надо, оставь его, — возражал смуглый.

На сегодня, очевидно, Дэнтон был свободен. Он прошел по коридору и поднялся по лестнице на городские пути.

Яркий свет и уличная суета почти ошеломили его. Он вспомнил о своем разбитом лице и стал дрожащими руками ощупывать свои синяки. Потом прошел на самую быструю платформу и сел на скамью, отведенную для чернорабочих.

Мысли его двигались вяло. Он перебирал неторопливо все трудности и опасности своего положения. Что они сделают завтра? Что скажет Элизабет, когда увидит его синяки? Дэнтон не знал, и ему было почти все равно. Внезапно чья-то рука легла ему на плечо.

Он повернулся и увидел своего смуглого врага, которой сел рядом на ту же скамью, Дэнтон даже вздрогнул. Нет, разумеется, этот не посмеет его тронуть на улице, перед толпой.

На лице у смуглого уже не оставалось никаких следов драки. Он глядел на Дэнтона без злобы и даже, скорее, с уважением.

— Позвольте, — заговорил он, но без всякой грубости. Дэнтон понял, что новой драки не предвидится. Он молча ждал, что будет дальше. Смуглый, очевидно приискивал слова.

— А я бы… сказал… к примеру… так… — выговорил он наконец, потом замолчал, явно снова подыскивая слова, — А я бы… сказал… к примеру… так… — И вдруг он оборвал эту тягучую увертюру, — Моя вина! — воскликнул он и положил свою грязную руку на грязное плечо Дэнтона. — Ей-богу моя! А вы человек благородный. И мне очень жаль, что так вышло. Вот это я и хотел сказать.

Дэнтон увидел, что этот человек не только драчун и забияка, но в нем есть и кое-что другое. Он немного подумал и проглотил свою гордость как нечто совершенно ненужное.

— Ведь я не хотел вас обидеть, — сказал он, — когда не взял вашего хлеба.

— Какая обида? — подхватил смуглый тотчас же. — Все я понимаю. Но только вышло это перед Беляком и его подлецами, ну и пришлось пойти в кулаки.

— И я, — заговорил Дэнтон, — я тоже дурак порядочный!

— Ага! — сказал смуглый с видимым удовлетворением. — Вот это правильно. Руку!

Они пожали друг другу руки. Платформа промчалась мимо лечебницы массажа лица. Весь нижний этаж по фасаду состоял из зеркал, искусно подобранных так, чтобы вызывать у прохожих желание немедленно исправить черты своего лица.

Дэнтон уловил на лету два отражения, свое собственно и своего нового друга: оба были искажены, сплюснуты. Лицо Дэнтона мелькнуло — раздутое, однобокое, в крови. Гримаса неискренней любезности красовалась на этом лице. Волосы спадали на подбитый глаз. Лицо смуглого товарища как будто состояло из одних только губ и ноздрей. Соединенные руки тянулись между ними, как мост. Это видение мелькнуло и исчезло.

Смуглый все тряс руку Дэнтону и повторял не очень связно, что с благородным и людьми он любит и сам по-благородному… Зеркало снова передразнило их — и Дэнтон наконец отнял свою руку. Смуглый задумался, потом сплюнул на платформу и вернулся к началу своей речи.

— А я бы сказал… к примеру… так, — повторил он опять, потом замолчал, пристально взглянул на свои сапоги и покачал головой.

Дэнтон заинтересовался.

— Что такое? — спросил он с внимательным видом. Смуглый наконец собрался с духом, схватил Дэнтона за руку и заговорил с ним уже совсем по-дружески.

— Позвольте, — начал он. — Ежели правду сказать, какой вы боец? И начать-то не знаете как. Убьют вас до смерти, пока вы поворотитесь. Руки у вас как грабли!

Он энергично выругался и подождал ответа, но ответа не было.

— К примеру сказать, — продолжал смуглый, — руки у вас длинные, рост как следует. И размах у вас такой, что не у каждого есть. Я ведь думал, нарвусь на вас. А вышло такое… По чести, ежели бы знать, так я бы и драться не стал. Все равно что в куль колотишь. Совестно даже. Руки-то у вас, как на вешалке.

Дэнтон выслушал и вдруг расхохотался. Даже закололо в разбитой челюсти, и на глазах выступили слезы — горькие слезы…

— Дальше, — сказал он. Смуглый заговорил дальше:

— Гонору у вас довольно, что говорить. Да только от гонору мало толку, ежели вы не умеете руки как надо держать. Я бы сказал, к примеру, так. Поучиться бы вам. Я бы вас поучил. Не умеете вы, не видали, как люди делают. А научиться можно, очень даже можно… Раз или два показать… Хотите, а?

Дэнтон колебался.

— Но мне нечем платить… — заговорил Дэнтон.

— Опять благородство ваше, — проворчал смуглый, — разве я говорил о плате?

— Ваши труды…

— Если вас не научить драться как надо, так ведь убьют вас, — сказал смуглый.

Дэнтон задумался.

— Я не знаю, — сказал он нерешительно.

Он поглядел в лицо своему собеседнику и почти ужаснулся его грубости. Ему стало даже как-то неловко от этой новоиспеченной дружбы. Неужели он станет принимать бесплатные услуги от этого подвального медведя?

— У нас постоянная драка, — сказал смуглый. — И знаете, ежели кто разойдется и ударит под ложечку…

— Пусть, один конец, — сказал Дэнтон.

— Ежели так… — медленно заговорил смуглый.

— Вы не понимаете, — сказал Дэнтон с оттенком нетерпения.

— Может, и не понимаю, — сказал смуглый угрюмо и замолчал с обиженным видом.

Через минуту он заговорил прямее и резче, чем прежде.

— Ну, — сказал он, — хотите вы, чтобы я поучил вас, как надо драться? Да или нет?

— Большое спасибо, — сказал Дэнтон, — но только…

Наступило молчание. Смуглый человек встал и нагнулся вперед.

— Благородство ваше паршивое! — сказал он резко. — А я-то лез… Ну да и вы дурак!.. — И он отвернулся.

Дэнтон внутренне согласился с тем, что его замечание правильно.

Смуглый встал и с видом оскорбленного достоинства перешел через улицу. Дэнтон чуть не бросился за ним вдогонку, но потом передумал и остался на месте. Все происшедшее на некоторое время целиком поглотило его мысли.

В один день вся его благородная система покорности и непротивления разбилась вдребезги. Грубая сила, конечная основа бытия, показала свое лицо сквозь все изощренные словесные извивы его самоутешений и глядела ему в лицо с загадочной усмешкой. Несмотря на усталость и голод, он не торопился в Рабочую Гостиницу, где его должна была встретить Элизабет. Он должен был думать, должен был все это обдумать, и вот как бы окутанный чудовищным облаком своих размышлений он дважды объехал вокруг города на подвижной платформе. Вообразите сами, как он со скоростью пятидесяти миль в час мчится сквозь город, полный блеска и грохота, а город — и с ним вся планета — несутся в пространстве по бесследной дороге со скоростью нескольких тысяч миль в час. И так он несется в пространстве, и корчится от боли, и старается понять, зачем его сердце и воля страдают и зачем он живет.