Кнут Гамсун - Круг замкнулся

— И все-то ты врешь про свой маяк, — сказала Ольга.

— Приезжай, посмотри сама, — ответил Абель.

И так долго он об этом говорил, что в один прекрасный день, прихватив с собой девочек поменьше, Ольга поехала с ним на маяк. А Тенгвальда она взяла как личность сверх обычного чтимую среди ровесников.

Нельзя сказать, что визит не удался, пейзаж в шхерах был для них непривычный и по виду, и своими размерами, с потаенными уголками среди расселин. Оживляли его забавные декоративные кустики, высаженные на симпатичных клочках земли.

Еще здесь был остов старого катера, приспособленный под хлев, и великое множество чаек, которые прилетали сюда каждую весну и откладывали яйца, и стоял здесь неумолчный гул моря — все сплошь незнакомые и удивительные для детей вещи.

— Да, — признала Ольга и ее маленькие спутницы, — здесь не так, как у нас.

Но все-таки они были не настолько потрясены, чтобы прикусить язык.

— А зачем эта дыра? Неужели тут колодец? А если чайка пролетит над ним и обронит… ну, я хочу сказать…

— Ха-ха-ха!

— И дорожек тут совсем нет, всё скалы да скалы, нет, Абель, ты уж извини…

— Вы еще внутрь не заходили, — сказал Абель.

Они вошли и взбежали на башню. Сплошное разочарование. Смотритель все им растолковал про лампу и про вращающийся козырек, но зажигать ее время пока не настало, и не довелось им увидеть ослепительный свет над морем. Здоровенная лампа, и больше ничего, наверно, подумали они про себя.

— Вы еще в комнату не заглядывали, — сказал Абель.

Спустились они и в комнату. Там было великое множество диковин, которые смотритель за бесценок понавез из дальних стран, немного всякой мелочи от дикарей из Австралии, кораблик в бутылке, пустые кокосовые орехи. Абель повторил те объяснения, которые слышал от своего отца, но для детей это было неинтересно.

— Нам надо перебраться на берег засветло, — сказал Тенгвальд.

Девочки под конец сунули нос даже на кухню, заглянули во все горшки, но одна дверь оказалась заперта: мать у Абеля не всегда была трезвая.

Престранное жилье этот маяк в шхерах; и отец, тощий и прижимистый до скупости, и мать, которая пила и спивалась от грудной болезни и одиночества. А лет-то ей было всего сорок.

Когда подошли рождественские каникулы, все стало совсем плохо, вернулись домой ребята, которых остальное время здесь не было, и Абель обратился в ничто — как и раньше. С этим он как-то освоился, но был еще недостаточно взрослым и разумным, чтобы отойти в сторонку. Напротив, он всем навязывался, а его отваживали. Правда, ему купили наконец новую фуражку, но у других и вовсе были шляпы, а у Тенгвальда вдобавок новые башмаки.

Но худо-бедно зима прошла. И за это время Абель как-то сблизился с Лили. Она была чуть помоложе, но крупная и приглядная для своего возраста и вдобавок такая славная, что всегда охотно его слушала, а поскольку жила она по другую сторону бухты и дорога до школы была у ней неблизкая, Абель порой перевозил ее на своей лодке.

— Какой ты молодец, что перевозишь меня, — говорила она.

— А как же иначе, — отвечал он.

На весенние каникулы все опять стало плохо, сперва на Пасху, потом на Троицу. Конечно, он мог бы в эти дни отсидеться дома на маяке и не навлекать на себя обиды и насмешки, но и тут у него не хватило разума, а причал, когда приходил почтовый пароход, так и манил к себе. Девочки его не признавали. «Ясное дело, опять этот Абель притащился», — говорили они, завидев его. «Он только и знает, что талдычить про свой маяк», — говорила Ольга. А когда он подсаживался к ним и начинал ковырять палочкой в песке, она сердилась: «Ты совсем нас запылил».

Вот Лили была совсем не такая и вообще приятная девочка, ее он вполне мог бы держаться. А Ольга просто ведьма, но в эти годы другой для него не существовало. Он мог даже до того дойти, что начинал поносить свой маяк и презрительно толковать про лампу, про чаек и кроликов. Она же отвечала насмешками: «Ну не говорила ли я вам, что он опять заведет про свой маяк!»

И куда он ни направлял взгляд, перед ним оказывалась стена.

Как-то вечером Абель подкараулил Ольгу: он кое-что для нее припас, золотой браслет, который украл в церкви — у Христа. Старая, незамужняя дочь пастора в знак признательности за что-то повесила дорогое украшение на фигуру Христа, всю весну оно так и провисело на Христовом запястье; раз место было священное и дар красивый, да и благочестивый к тому же, никто не осмелился его забрать.

Но Ольга не рискнула принять браслет из Абелевых рук и поблагодарить. Конечно же она его примерила, и глаза у нее засияли, и сердечко застучало, и всякое такое, но потом она вернула подношение и сказала:

— Как это ты додумался?

Абель промолчал.

— Я не хочу его брать, — сказала она, — повесь обратно.

Абель продолжал молчать. Он был бледный и огорченный.

— Дай-ка еще раз глянуть… Господи… — и мне как раз впору, но ты не подумай… Ты когда его взял?

— На Троицу, — сказал он.

— Никогда не видела ничего подобного. Ты просто залез и снял его?

Неохотно, с запинкой, он признался, что дал запереть себя в церкви на первый день Троицы, ночью украл браслет, а на другой день, во время богослужения, выскользнул из церкви. Ну и чертов парень, прямо безбожник какой!

До чрезвычайности взволнованная, она спросила:

— Так ты был ночью в церкви? И не боялся?

Губы у него дрогнули, но он тут же взмахнул кулаком, словно что-то отогнал от себя.

— Ты там ничего не видел?

Абель молчал.

Тогда Ольга сказала:

— Все равно ты ненормальный. Ты знаешь, как его повесить обратно?

— Нет, — признался он уныло и опять готов был заплакать.

— Надо раздобыть церковный ключ, — сказала она. — Сумеешь?

Он ответил:

— Думаю, что да. Он у пономаря висит.

Они вместе заглаживали проступок, вместе исправляли грех. Ему удалось украсть со стены церковный ключ так же ловко, как в свое время браслет с Христова запястья. А покуда он водворял браслет на прежнее место, Ольга ходила по церкви и выглядывала во все окна — не идет ли кто.

Но своим безумным поступком он вовсе не расположил Ольгу к себе, напротив даже, порой она злобно грозила и намекала, что знает про него кое-что и может подвести его под наказание. Словом, ведьма и ведьма, он даже стал ее побаиваться.

День за днем он отвозил Лили домой, чтобы хоть с кем-то быть вместе. У ее дома было всего два окна, дом-четырехстенка, самый маленький во всем городке, отец Лили работал на лесопильне и большим домом не обзавелся. Один раз Абель вошел вслед за ней и внес два хлеба, которые она купила в городе. Внутри все выглядело небогато, чем-то пахло, непонятно чем, часы стояли, одна кровать была не застелена. На маленьком столике у окна вперемешку лежали еда и одежда, а на подоконнике — несколько вареных картофелин в мундире.