Кнут Гамсун - Круг замкнулся

Клеменс не хотел сходить на берег, не попытавшись еще раз соблазнить Лоллу новыми книжками, — пусть она все-таки наведается к нему и возьмет все, что ни захочет. Лолла учтиво поблагодарила и отговорилась тем, что на корабле у нее почти не остается времени для чтения. А что, если капитан когда-нибудь в порядке исключения надумает прочесть книгу? Нет, он не читает книг, он читает только календарь, он внимательно его изучает. Она, Лолла, просто его не понимает. Интересно, какое впечатление сложилось у Клеменса о капитане?

Да-да, конечно, отвечал Клеменс, а книги она может брать, когда захочет, если ненароком будет проходить мимо…

В Страстную пятницу «Воробей» рейсов не делает. Страстная пятница — большой праздник, вот он и не делает рейсов, нет и нет. Но как же так получается: рядом ошвартовался другой каботажный пароходик, он и по праздникам ходит, и по другим дням, без исключения. Это вам не молоковоз, который по праздникам стоит на приколе.

От беспокойства и праздности Абель стоит, поглядывая на пароходик, — он не прочь бы там очутиться. Одна только мысль об этом вызывает в душе вспышку, и радость распускается словно цветок. Он кричит штурману на пароходике, который сидит возле машины и курит свою трубочку: «Уже звонили?» Штурман, может, и отвечает, но не так, чтобы его можно было расслышать. Абель торопливыми шагами устремляется к нему и спрашивает, будто это Бог весть как важно:

— Свисток давали?

— Первый, — отвечает штурман и тут же дает второй.

Вспышка в Абеле гаснет: какое ему дело, давали свисток или нет, он все равно не может поехать — у него нет денег. Раздается третий свисток.

— Я просто так, — говорит он, — тут одно письмо…

Благоприятная возможность безнадежно упущена. Точно так же ему предстоит упустить и следующую. На первый день Пасхи он тоже не смог уйти, а на второй уже снова возил молоко. И не оставалось никакой надежды вырваться с корабля до Троицы. А до нее еще целых семь недель.

За это время к нему много раз заявлялась полиция с расследованием. Робертсен стоит на своем: что это собственноручная подпись Абеля, и жена его, и дочери видели, как он проставил свое имя сперва в альбомах для стихов, а потом — под долговым обязательством. Те же буквы, то же перо, те же чернила — пожалуйста, можете отправлять на экспертизу, говорил Робертсен. А полиция говорила так:

— Если подпись Абеля действительно подделана, чего ж он тогда пошел в банк и выкупил фальшивое обязательство? Очень странно.

Они столько времени его терзали, что он впал в прежнее равнодушие и плюнул на все. В довершение несчастья об этом проведала Лолла и крайне разволновалась. Как он мог собственными руками разворошить старую историю, которую сам же в свое время похоронил? Неприятное для него выдалось время.

Абель стоял на своем мостике, по времени — между началом лета и Троицей, вел «Воробья», ненавидел его и презирал. Он испытывал глубокое разочарование, он был истерзан необходимостью соблюдать какие-то нормы поведения и проявлять внимание к тому, что его решительно не привлекало. Но что же тогда его привлекает? Жить как Бог на душу положит и плыть по течению? Вот на лесопильне в Канаде он мог работать, но это было много лет назад. В родном городе он сумел однажды спасти человека по имени Алекс, но и это было много лет назад, просто случай, вспышка, и опять ничего.

Жизнь на корабле тоже ни к чему его не побуждает, ну ни капельки. Идиотизм повседневного бытия, единожды утвержденный, остается без перемен, его лишь слегка разнообразят молочные бидоны, которые надо поднять на борт, и бидоны, которые надо снести на берег. Ну как это выдержать? Безопасность самого парохода — продуманная надежность в любом закутке, любом углу — тяготила его; фарфоровая дощечка над каждой дверью, чтобы не ошибиться, кнопки, чтобы на них нажимать, и подушки, куда ни глянь — всюду подушки. Не в том дело, что он жаждал опасностей и смерти, для этого он был слишком равнодушным, но перемена доставила бы ему какую ни то радость. На больших парусниках есть по крайней мере такелаж, по нему можно лазить вверх и вниз, а здесь — настоящие лестницы с коврами и медными перилами, и никакого тебе такелажа.

Но разве он не занимает сейчас именно тот пост, который ему по плечу? Разве он какой-нибудь предводитель с саблей наголо, из тех, что очертя голову бросаются на штурм: за мной, ребята! Нет и нет! Однако при всей своей незначительности он не лишен характера. А это уже кое-что. Он наделен божественным равнодушием ко всему происходящему. И это тоже кое-что. Он способен многое терпеть, способен выносить лишения. Он не пытается спрятаться за чью-то спину в поисках защиты, он исполнен великодушной терпимости и вовсе не думает, будто обладает чем-нибудь, что нуждается в защите.

Его слабая предприимчивость и более чем средний уровень развития — единственное, что он взял на вооружение, позднее это становится для него единственным оружием, но зато надежным и совершенным оружием является для него суверенность. Такая вот суверенность.

Погода и ветер оставляют его равнодушным. Небольшие перемены, кой-какие неполадки в машине — тоже. Не говоря уже о событиях другого рода: например, в него стреляли. Когда Алекс какое-то время тому назад стрелял в него, он как раз стоял и завязывал шнурки на ботинках — и довязал до конца. Он и сегодня поступил бы точно так же — завязывал бы, пока не завяжет.

Если бы он, по крайней мере, скрылся куда-нибудь вместе с пароходом, чтобы его пришлось искать. А он вместо этого делает совсем другое: разъезжает с молочными бидонами по крестьянским хуторам и возвращается домой под вечер.

В приборной висела карта с маршрутом «Воробья». Безотрадный маршрут, прямой, как железнодорожная линия, он и пролег точно так же — откровенно и нагло, не испытывая стыда. Абель стоял на мостике и видел, что нет ни малейшей надежды совершить ошибку, весь маршрут шел вдоль берега, но не на санках, нет, он обречен шлепать по воде. А когда он подходит к берегу, люди что говорят? Это что, пароход пришел? Нет, это просто «Воробей».

Неделя за неделей — на капитанском мостике. Скоро Троица, ну и что с того? Он не мог прихватить кассу и сбежать, потому что кассы у него не было, он только вел подсчеты. Он мог бы продать кое-что из одежды старьевщику, но получит-то он за нее всего ничего. А этот подлец Робертсен и лодки не продает, и долги не платит.

Сегодня он прибежал на мостик в последнюю минуту, времени, чтобы толком одеться, у него не было, а потому на нем нет воротничка, а есть только куртка поверх рубашки. Все равно. Конец мая, на дворе теплынь.

Пассажиров нет, никто не уезжает из дому перед самой Троицей, только слепому шарманщику помогают взойти по трапу вместе с шарманкой. Сегодня он не хромает, нет у него и язв на ноге, но он все так же слеп и, по обыкновению, движется ощупью. Руки у него до смешного маленькие, кожа нежная, потому что этот лентяй никогда в жизни не работал. Он бывает очень доволен, когда люди разглядывают его маленькие руки и приходят к выводу, что он благородного происхождения.