Чарльз Диккенс - Замогильные записки Пикквикского клуба

Тони Уэллер».

— Что это за дребедень! — воскликнул Самуэль, прочитав это хитрое и несколько запутанное письмо.

— Кто это к вам пишет, мистер Уэллер? — спросила Мери.

— Отец, должно быть, только ведь вот тут несколько раз говорится о нем в третьем липе. И почерк вовсе не его.

— A подпись?

— Ну да, подписался-то он сам, — отвечал Самуэль, взглянув еще раз на конец письма.

— Так знаете что, мистер Уэллер? — подхватила догадливая девушка. — Он упросил кого-нибудь сочинить это письмо вместо себя, а сам только подписался.

— A вот посмотрим, — отвечал Самуэль, пробегая еще раз длинное послание и приостанавливаясь, для необходимых соображений, на некоторых местах. — Так, так, ты угадала, Мери. Джентльмен, писавший эту грамоту, рассказывал сам от себя все, что относилось к моей мачехе, а отец мой, должно быть, смотрел ему через плечо и перепутал все собственными дополнениями. Иначе тут и быть не могло. Какая ты разумница, Мери!

Разрешив таким образом, при содействии молодой девушки, эту трудную задачу, мистер Уэллер снова прочитал письмо и получил на этот раз ясное и отчетливое понятие о его содержании, сделал задумчивую мину, испустил глубокий вздох и сказал:

— Итак, нет больше моей мачехи! Жаль. Все же она, в сущности, была добрая женщина, хотя эти негодные кувыркатели испортили ее вконец. Очень жаль.

Мистер Уэллер произнес эти слова с таким глубокомысленным видом, что молодая девица пригорюнилась и потупила глазки.

— Ну, и то сказать, чему быть, того не миновать, — проговорил Самуэль, укладывая письмо в карман. — Горю пособить нельзя: не так ли, моя ягодка?

Мери опустила головку на грудь и вздохнула.

— Надобно теперь обратиться к старшине за отпуском, — сказал Самуэль.

Мери вздохнула опять: письмо было в самом деле слишком трогательного содержания.

— Прощай, душенька! — сказал Самуэль.

— Прощайте, мистер Уэллер! — проговорила Мери, отворачивая головку.

— Что ж это? Разве уж на прощанье я не могу пожать твоей руки?

Молодая девушка протянула руку, — беленькую и нежную ручку, даром что она принадлежала скромной служанке.

— Я отлучаюсь теперь ненадолго, мой светик, — сказал Самуэль.

— Вы всегда в отлучке, мистер Уэллер. Только и знаете, что приезжать да уезжать.

И она хотела уйти, но мистер Уэллер заключил ее в свои объятия, и между ними произошел немой, но красноречивый разговор, длившийся, впрочем, недолго. После этого разговора молодая девушка вырвалась из рук своего обожателя и убежала в свою комнату, чтоб поправить свою прическу и смятый костюм, после чего отправилась к своей госпоже.

— Я отлучусь, сэр, не больше как на день, максимум на два, — сказал Самуэль, сообщив мистеру Пикквику известие о потере, понесенной отцом его.

— Вы можете быть в отлучке, сколько угодно, Самуэль, — отвечал мистер Пикквик. — Даю вам мое полное позволение.

Самуэль поклонился.

— Скажите своему отцу, — продолжал мистер Пикквик, — что, если его настоящее положение требует какой-нибудь помощи с моей стороны, я готов охотно и радушно оказать ему всякое посильное содействие.

— Благодарю вас, сэр. Я не забуду сказать ему об этом.

И с этими выражениями взаимного доброжелательства и участия слуга и господин расстались.

Было семь часов вечера, когда мистер Уэллер вышел из доркинского дилижанса и остановился в ста шагах от трактирного заведения, известного в этом предместье под именем «Маркиз Гренби». Вечер был темный и холодный. Улица имела вид мрачный и печальный. Шторы у «Маркиза Гренби» были опущены, ставни заколочены в некоторых местах. У ворот не стояло больше ни одного из многочисленных гуляк, посещавших этот трактир. Все, казалось, было пусто и безмолвно.

Не видя ни одной живой души, к которой бы можно было обратиться с предварительными расспросами, Самуэль тихонько отворил дверь и тотчас же заметил в отдалении фигуру своего отца.

Вдовец сидел одиноко — за круглым столиком в маленькой комнате за буфетом, курил трубку, и глаза его неподвижно обращены были на камин. Похороны, очевидно, совершились в этот самый день, потому что осиротелый супруг имел на своей голове траурную шляпу, обвитую черным крепом. В настоящую минуту он был, казалось, весь погружен в созерцательное состояние духа. Напрасно Самуэль, постепенно возвышая голос, несколько раз произносил его имя: не видя и не слыша ничего, старик продолжал курить с глубокомысленным спокойствием философа, отрешенного от всех треволнений житейской суеты, и внимание его пробудилось не прежде, как сын положил свою могучую руку на его плечо.

— Сэмми, — сказал мистер Уэллер старший, — здравствуй, сын мой.

— Здравствуй, старец, — отвечал Самуэль. — Я звал тебя около полдюжины раз; но ты, кажется, не слышал меня.

— Не слышал, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, устремив опять задумчивый взор на пылающий камин. — Я был в эмпиреях, друг мой Сэмми.

— Где? — спросил Самуэлв, усаживаясь подле отца.

— В эмпиреях, сын мой, между небом и землею. Я думал о ней, Сэмми.

Здесь мистер Уэллер старший поворотил голову в направлении к доркинскому кладбищу, давая таким образом заметить, что слова его относились к покойной миссис Уэллер.

— Я думал, друг мой Сэмми, — сказал мистер Уэллер, бросая на своего сына выразительно серьезный и глубокомысленный взгляд, как будто в ознаменование, что настоящее его объяснение, несмотря на видимую странность, исполнено глубочайшей и чистейшей правды, — я думал, Сэмми, что мне все-таки очень жаль, что она скончалась.

— Это так и должно быть, — отвечал Самуэль. — Я не удивляюсь.

Мистер Уэллер старший одобрительно кивнул головой, затянулся, выпустил из своих губ облако дыма и опять устремил неподвижный взор на камин.

— Признания ее были очень трогательны, Сэмми, — сказал мистер Уэллер после продолжительного молчания, разгоняя рукой сгустившийся дым.

— Какие признания?

— Те, что она сделала мне в продолжение своей болезни.

— Что ж это такое?

— A вот что, сын мой. — «Уэллер, — говорила она, — мне приходит в голову, что я едва ли добросовестно выполнила свои супружественные обязанности перед тобою. Ты человек простой и добросердечный, и моим непременным долгом было — устроить твое домашнее счастье. Теперь, когда уже слишком поздно, я начинаю думать, что призвание замужней женщины состоит главным образом в исполнении разных обязанностей, которые относятся к ее собственному дому, и небрежное исполнение их нельзя оправдывать страстной приверженностью к религии, частыми посещениями церквей и часовен. Я не обращала должного внимания на свои домашние обязанности и расточала свои достатки вне дома, что вело только к расстройству нашего домашнего счастья и огорчало тебя, Уэллер. Теперь поправить этого нельзя; но я надеюсь, Уэллер, что ты не помянешь меня злом после моей смерти. Думай обо мне, как о женщине, которую ты знал прежде, чем она связалась с этими людьми». — «Сусанна, — говорю я, — надобно признаться тебе, друг мой Сэмми, что эта речь пронзила всю мою голову, в этом я не запираюсь, сын мой, — Сусанна, — говорю я, — ты была доброй женой, хотя мало ли что, кто старое помянет, тому глаз вон, и, стало быть, нечего распространяться об этом. Крепись и будь мужественна, душа ты моя, и вот ты увидишь собственными глазами, как я вытолкаю в зашеек этого пройдоху Стиджинса». — Она улыбнулась при этих словах, друг мой Сэмми, и тут же испустила дух, — заключил старый джентльмен с глубоким вздохом.