Сигрид Унсет - Мадам Дортея

— Чему быть, того не миновать, Вилли. Ты знаешь, так говорят крестьяне, когда время человека прошло… Это… — Она продолжала осторожно гладить его волосы и спину, мало-помалу Вильхельм успокоился.

— Проклятый Даббелстеен! — пошептал он сквозь зубы.

— Тише, тише, от наших проклятий ничего не изменится.

Вильхельм поднял голову:

— Лучше бы он уехал от нас осенью! Раз уж все так случилось. Мне уже не понадобится вся эта латынь и греческий — ведь я понимаю, что теперь у нас не будет средств на мое образование. Когда вы поедете в Христианию, маменька, я поеду вместе с вами, хочу попытаться найти там себе какое-нибудь занятие… Попробую начать в какой-нибудь конторе или пойду в ученье к купцу… Вам, маменька, хватит забот и с малышами. Незачем вам заботиться еще и обо мне…

— Но, дорогой мой… — Дортея смотрела в худое лицо сына, заплаканное и пылающее от волнения. Глаза, оттененные светлыми, потемневшими от слез и слипшимися ресницами, лихорадочно блестели. — Мы еще не знаем, может, этого и не понадобится. Но папенька был бы рад, увидев, что ты стал таким заботливым… Мы еще не знаем, как все устроится… Папенька так хотел, чтобы ты получил образование…

— Пусть Клаус получает образование… Если у нас будут на это средства.

— Ты более способный, нежели Клаус.

— У Клауса хватит способностей, чтобы стать пастором или адвокатом…

— Но ты так хотел изучать естественные науки!.. Или стать доктором…

— Ну и что с того?.. А теперь мне хочется поскорее начать зарабатывать деньги. Чтобы освободить вас от заботы обо мне…

— Пожалуйста, выпей чаю! — Дортея налила чай и протянула ему чашку. — И поешь сухариков.

Слава Богу, он перестал плакать, подумала она. Ему стало легче на сердце, когда он доверил ей свое раскаяние и свои планы на будущее. Дортея снова села и сделала несколько глотков горячего ароматного напитка.

— Послушай, Вилли, что я надумала. Если нам придется уехать отсюда… Я должна буду что-то начать, чтобы прокормить столько ртов. Может, открою школу — я прекрасно смогу учить маленьких мальчиков, ты знаешь… А девочек постарше я смогу учить вышивать и писать акварелью… Я уже думала об этом. Но если ты окончишь гимназию, мы сможем, как говорится, объединить свои усилия и держать школу уже для детей постарше…

— Конечно, сможем, — сказал он без всякого восторга. Должно быть, ему уже успела понравиться мысль, что он уедет из дому и попробует жить самостоятельно. — Маменька, но вы не съели ни одного сухарика? — Вильхельм огорченно смотрел на два последних сухаря, одиноко лежавших в вазе.

— Мне не хочется… Пожалуйста, съешь их. А потом будет лучше, если ты пойдешь наверх и ляжешь спать.

Вильхельм поблагодарил за ужин и собрался уходить.

— Между прочим, к нам пришел Фрикк, — сказала Дортея.

— Я знаю, он пришел еще до обеда. Он переночевал в Мидтскугене, а потом его подвез один из сыновей хозяина, который утром приехал в селение.

— Жаль, если надежды Рагнхильд не оправдаются. На заводе будет новый управляющий… может быть, из крестьян… Даже если Рагнхильд останется в Бруволде или получит место в какой-нибудь усадьбе, где ей позволят оставить сына при себе, очень сомнительно, чтобы ее новые хозяева разрешили ему посещать школу. К несчастью, крестьяне часто не понимают, что и дети бедняков тоже должны получать образование.

— То же самое говорит и Шарлах. Он сказал Рагнхильд, что ей следует отдать Фрикка на завод. Тогда он будет получать в месяц по три риксдалера и сможет учиться в заводской школе. Тут многим будет не хватать управляющего Теструпа и мадам Дортеи, сказал Шарлах. — При этих словах Вильхельм снова заплакал.

Дортея обняла его плечи, он прижался к ней с такой силой, что она даже вскрикнула от боли в набухшей груди. Однако еще крепче прижала к себе сына:

— Мой добрый, милый мальчик!

Первый раз за долгое время она опустилась на колени рядом со своей кроватью и прочла вечернюю молитву. Ей было больно думать, как исступленно она молила Небеса, чтобы ее любимый вернулся домой живым и невредимым. Но эта вечерняя беседа с Вильхельмом утешила и поддержала ее — она должна молить Бога защитить ее детей, больших и маленьких, и Фрикка, и служанок, и всех добрых людей, с которыми ей предстояло вскоре расстаться.

Теструп… Дортея уже не смела молиться, чтобы он вернулся обратно. Она больше не верила, что он жив.

Мадам Дортея отложила свою поездку в Христианию, пока не подсохнут дороги. Ларсу на весеннюю страду требовались все работники, какие были в усадьбе, везти ее должен был Вильхельм.

С исчезновения Теструпа прошло шесть недель. Девочки прибегали к матери с букетиками весенних цветов — белых, желтых, синих, краснели бутоны и листья первой крохотной ветреницы. Щеки их пылали от свежего воздуха, волосы под чепцами были влажные. Временами Дортея замечала, как по их личикам пробегало облачко тени, — это они вспоминали отца. Но потом тень пропадала… Луг у дома уже зеленел, ольха, растущая по берегам реки, покрылась красноватыми побегами, в загоне появились новорожденные телята, и овечка Элисабет принесла двойню. Им некогда горевать по отцу…

Даже Вильхельм, который часто казался таким серьезным и задумчивым, что Дортея с тревогой наблюдала за ним, радовался предстоящей поездке в город. Однажды он принялся расспрашивать ее о невестке пробста Бисгорда и ее дочерях, у которых они собирались остановиться в городе:

— Кажется, одна из них была маленького роста и у нее были длинные волосы?

— Да, это Сессилия, младшая. Но с тех пор она выросла, а жаль, она была такая хорошенькая. Неужели ты помнишь, как мы у них гостили? Ведь тебе было не больше шести.

— Мы тогда только приехали сюда. Я помню, что у них была большая зала и в ней стояли смешные стулья с высокими спинками. Мы с Клаусом забирались на них, чтобы посмотреть, кто выше, мы или спинки. Эти спинки были совершенно прямые, и наверху на них были какие-то цветочки. А потом вы пришли и сказали, что нельзя вставать на стулья ногами. Они были красные, с позолотой.

— Неужели ты все это помнишь? — Дортея слабо улыбнулась. — Муж Антонетты привез эти старинные стулья из Сульхолма, они были обиты свиной кожей, ярко-красной с позолотой, ты не ошибся. Я думаю, мой покойный муж, пробст Бисгорд, завидовал своему брату, которому достались эта стулья. Мне же они не казались красивыми, на мой взгляд, они были слишком старомодны и торжественны. Но они уже очень давно принадлежали их семье.

— Меня назвали в честь него? — задумчиво спросил Вильхельм. — Я имею в виду пробста Бисгорда.

— Ты же знаешь, таков обычай. Но ты можешь гордиться, что тебя назвали в честь Вильхельма Адольфа Бисгорда. Он был незаурядный и благородный человек.