Сигрид Унсет - Мадам Дортея

— Мои бесценные дети… пожалуйста, всегда будьте друзьями, держитесь друг друга!

— Прости меня, Вилли! — всхлипнул Клаус, уткнувшись лицом в рукав матери. — Я не хотел этого… Ты ведь знаешь, я уже говорил тебе…

Вильхельм кивнул:

— Я помню. А я выказал злость, упрямство и неуступчивость. Ради Бога, пожалуйста, не сердись на меня за это…

Дортея обняла и горячо целовала их. Пришел час расставания, она должна отпустить сыновей — их возок уже был запряжен и ждал в отдалении, и старый Ханс хотел в последний раз пожелать своим молодым друзьям доброй поездки. Сердце Дортеи разрывалось, но нет худа без добра: ее сыновья уезжали, примирившись друг с другом и ласково простившись с нею.

Она махала им носовым платком, пока возок не скрылся из глаз. Потом опустила вуаль на свое заплаканное лицо и вернулась на двор станции, где Ханс уже ждал ее возле их готовой в путь коляски. За день погода прояснилась. И когда Дортея подъехала к своему дому, летний вечер был тих и прекрасен. В глубине небесного свода еще плавали последние пушистые облака, закат окрасил их края золотом и покрыл красновато-коричневыми тенями. На этот раз дождь как будто передумал. Дортея видела в этом выгоду для себя: на аукцион придет больше народу, а если он происходит на открытом воздухе, люди обычно дают более высокие цены…

Когда она проезжала мимо трактира Элсе Драгун, там еще было много народа и царила суматоха — верно, Элсе рассчитывала неплохо заработать в те дни, когда в Бруволде будет аукцион. Этот трактир, лежавший, словно анклав, на территории стекольного завода, всегда был бельмом в глазу Теструпа. Но зато завтра приехавшие на аукцион люди смогут купить водки и пива к привезенной с собой еде.

Кухарка Рагнхильд, Гунхильд и Йоханне выбежали встречать Дортею, когда ее коляска въехала в ворота Бруволда и остановилась перед домом. Они хотели узнать, как уехали мальчики…

Дортея поднялась в детскую, чтобы взглянуть на малышей. Рикке сладко спала, а маленький Кристен проснулся в няниной кровати, с трудом сел и протянул к ней ручки, гукая от радости, что снова видит ее, и забавно выговаривая: ма… ма… ма…

Дортея взяла его на руки — малыш был мокрый — и прижала к себе. Чепчик он сдернул, рыжие пушистые волосики вспотели и курчавились — он обещал быть таким же рыжим, как Вильхельм…

— А где остальные дети, Йоханне, где старшие?.. — Отныне старшими будут называть Бертеля, Биргитте и Элисабет…

Йоханне сказала, что дети у Шарлахов. Финхен Вагнер приходила после обеда за вещами, которые мадам Дортея оставляла на память ей и ее матери. И дети пошли с нею. Она сейчас приведет их домой…

— Не надо, я сама схожу за ними… Ложись спать, милая Йоханне, у вас был трудный день. Ложитесь все трое, я сама уложу девочек… Только попроси Гунхильд накрыть нам стол в спальне. Я поем вместе с детьми. А Рагнхильд пусть приготовит нам чего-нибудь вкусненького — сухарики и сыр с тмином. Сливки для детей…

На севере и на западе небо было прозрачно-зеленоватое, последние облака теперь почернели, а на востоке оно было темно-синее, и в вышине сквозь темноту уже пробивались осенние звезды. В пшенице кричал еще не улетевший коростель.

Пшеница высоко поднималась по обе стороны дороги; закутав голову и плечи шалью, Дортея торопливо спускалась к реке, вода излучины отражала блеклое небо. Она вспомнила тот зимний вечер, когда бежала здесь в буран при мертвенном свете луны, чтобы найти совет или утешение у старого немца. Казалось, с тех пор прошла уже вечность… Как хорошо, что люди не знают своего будущего, — если б она понимала, что уготовила ей судьба, она не нашла бы успокоения в словах Шарлаха, которые он сказал ей в ту злосчастную ночь…

Длинные дома для рабочих летом выглядели совершенно иначе. На фоне красных стен, казавшихся в сумерках бархатными, высился просвирник, усыпанный бледными цветами, и над закрытым крыльцом вились тяжелые стебли хмеля.

— Herein! [39] Войдите! (нем.). — крикнули ей, когда она постучала в дверь Шарлахов. Но в кухне был только мастер Вагнер, он сидел на краю очага — при свете догорающих углей и одной сальной свечи Вагнер чистил свое ружье, тихо и мелодично насвистывая какую-то трогательную мелодию, одну из тех, что эти немцы знали во множестве.

Все в саду, сообщил он в ответ на вопрос Дортеи. И показал на маленькую дверцу за очагом — мадам Теструп может пройти здесь.

Узкое крылечко вело на узкую тропинку, обсаженную растениями со светлыми цветами, она разрезала пригорок Шарлаха и сбегала к беседке на берегу реки. Сильно и приятно пахло пряными травами на овощных грядках — укропом, сельдереем, луком-пореем. Пышная зелень картофеля пестрела гроздьями бледных звездообразных цветов. Летучие мыши проложили свои маршруты во влажном вечернем воздухе, и из беседки в самом низу сада к Дортее поднимался одуряющий аромат каприфиоля — «das Blumlein Je-länger-je-lieber» [40] Цветок чем длиннее, тем лучше (нем.). , как говорила матушка Шарлах.

На столе в увитой зеленью беседке горела свеча — она стояла в штормовом фонаре, вокруг которого роились ночные бабочки, шурша о стекло темными крылышками. Фонарь освещал лицо старика — перед ним лежала раскрытая книга, которую он читал вслух, Дортея поняла, что это немецкий молитвенник. На скамьях вокруг стола стояли на коленях не только матушка Шарлах и Готлиб, их младший сын, Финхен Вагнер с малышом на руках, но и трое ее собственных детей.

Наконец Шарлах закрыл книгу, положил на нее сложенные руки и наклонил голову. Низким голосом он начал читать молитву, а коленопреклоненное общество иногда вставляло несколько слов.

— Die ewige Ruhe gieb Ihnen, о Herr, und das ewige Licht euchte Ihnen!

— Dich ziemt Lobgesang auf Sion, о Herr, — вторили ему матушка Шарлах и Финхен, — und dir soli man Gelübde zahlen in Jerusalem, erhöre mein Gebet; zu dir soli ja alles Fleisch kommen!

— Den Seelen deiner Diener und Dienerinnen möge, о Herr, das Gebet der Flehenden nützen, so dass du sie von alle Sünden reinigest und deiner Erlösung teilhaftig machest. Der du lebst und regierst mit Gott dem Vater in Einigkeit das heiligen Geistes von Ewigkeit zu Ewigkeit.

— Sie mogen ruhen im Frieden. Amen [41] Вечный покой пошли им, о Господи, и да светит им вечный свет. Подобает Тебе хвалебная песнь Сиону, о Господи… и Тебе воздают обеты в Иерусалиме, услышь мою молитву, к Тебе ведь должна возвратиться всякая плоть! Душам рабов и рабынь Твоих, о Господи, да будет во благо молитва молящихся, так чтобы Ты очистил их от всех грехов и причастил Своему искуплению. Ты, что живешь и правишь в единстве с Богом Отцом Своим и Святым Духом из века в век. Да покоятся они с миром. Аминь. .

Дортея остановилась в нерешительности. Эта тихая домашняя молитва в обвитой листьями беседке была так патриархально прекрасна, что невольно захватила ее, но вместе с тем ей было неприятно оттого, что Шарлахи позволили ее детям принять участие в молитве, относящейся к чужой для них религии.