Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

Не мне одной нравилась Эна. Она была центром, как бы магнитом наших разговоров, и часто сама задавала тон этим разговорам. Ее ум и острый язык были всем известны.

Я знала, что уж если она избрала меня когда-то мишенью для своих шуток, так надо мною действительно потешался весь курс.

С некоторой досадой посмотрела я издали на Эну. У нее было прелестное, нежное лицо, на котором жутко блестели глаза. Контраст между ее мягкими движениями, юношеской легкостью тела и светлых волос и той иронией, что сверкала во взгляде больших зеленоватых глаз, был необычен и привлекателен.

Я все еще разговаривала с Понсом, когда Эна помахала мне рукой. Потом она стала пробираться ко мне сквозь шумную толпу молодежи, ожидающей на факультетском дворе начала занятий. Она подошла ко мне, щеки у нее горели и настроение, казалось, было отличным.

— Оставь нас одних, Понс. Хорошо?

И, глядя на его удаляющуюся по-мальчишески тонкую фигуру, добавила:

— С Понсом надо обращаться осторожно. Он из тех, кто тотчас же обижается. Он и сейчас считает, что, попросив оставить нас вдвоем, мы его обидели. Но мне нужно с тобой поговорить.

Я думала о том, что всего несколько минут назад тоже чувствовала себя уязвленной ее насмешками, о которых прежде и не догадывалась. Но сейчас меня совсем покорило ее искреннее расположение ко мне.

Мне нравилось прогуливаться с нею по каменным галереям университета и слушать ее болтовню, думая о том, что как-нибудь я расскажу ей о мрачной жизни моего дома, которая вдруг озарялась для меня романтикой. Мне казалось, что Эне это было бы интересно и что она лучше меня поняла бы сложности моей жизни. До сих пор я, однако, не была с нею откровенна, хотя подружилась именно благодаря охватившему меня желанию выговориться. Но разговаривать и выдумывать мне всегда было трудно, и я предпочитала слушать ее болтовню: при этом у меня рождалось такое чувство, будто я чего-то ожидаю, и это меня обескураживало и в то же время казалось мне занятным. Поэтому, когда Понс оставил нас в тот день одних, я и представить себе не могла, что сладкой горечи напряженного равновесия между моими колебаниями и моим страстным стремлением к откровенности вот-вот наступит конец.

— Я сегодня выяснила, что скрипач, о котором я тебе говорила, — давно, помнишь? — не только носит твою вторую фамилию, такую редкую, но и живет, как и ты, на улице Арибау. Его зовут Роман. Он в самом деле тебе не родственник?

— Да это же мой дядя! Мне и в голову не приходило, что он настоящий музыкант. Я была уверена, что только дома и знают про его игру на скрипке.

— Но ты же видишь, что и я о нем слышала.

Я уже слегка нервничала при мысли, что Эна как-то связана с улицей Арибау. В то же время мне казалось, что меня обманули, обошли.

— Я хочу, чтобы ты познакомила меня с твоим дядей.

— Хорошо.

Мы помолчали. Я ожидала от Эны объяснений. Она, быть может, надеялась, что заговорю я. Не знаю почему, но только мне показалось совсем невозможным обсуждать теперь с моею подругой нашу странную жизнь на улице Арибау. Я подумала, что мне будет ужасно тягостно привести Эну к Роману, «знаменитому скрипачу», и прочитать разочарование и насмешку в ее глазах, лишь только она поглядит на этого неряшливого человека. Меня охватили уныние и стыд, как часто бывает в молодости: рядом с Эной, одетой в хорошо сшитое платье, вдыхая нежный запах ее волос, я особенно остро чувствовала, как плохо сидит на мне костюм, как я пропахла щелоком и простым мылом.

Эна смотрела на меня. Я почувствовала огромное облегчение оттого, что настала пора идти на занятия.

— Подожди меня у выхода, — крикнула она мне.

Я всегда сидела на последней скамейке, а ей друзья занимали место в первом ряду.

Лекцию я не слушала. Теперь я поклялась не смешивать два этих мира, которые уже отчетливо вырисовывались в моей жизни: один — мир моих легких студенческих привязанностей, другой — грязный и неуютный мир моего дома. Страстное желание поговорить о музыке Романа, о рыжеватых волосах Глории, о моей бабушке, которая впала в детство и бродит по ночам как привидение, показалось мне просто дурацким.

Соблазн разукрасить все это в подробных рассказах фантастическими догадками и предположениями улетучился, и осталась лишь та жалкая действительность, которая так потрясла меня, когда я приехала, и которую Эна могла бы увидеть, если бы я привела ее познакомиться с Романом.

Поэтому, едва занятия кончились, я выскользнула из университета и опрометью помчалась домой, убегая от спокойных глаз моей подруги, словно сделала что-то очень худое.

Дома, на улице Арибау, мне действительно захотелось увидеть Романа, потому что уж слишком сильным было искушение намекнуть ему, что мне известен его секрет, который он, по-видимому, ревниво хранил, что теперь и я знаю о его прежних успехах. Но в тот день к обеду Роман не пришел. Я была разочарована, но нисколько не удивилась, потому что Роман часто не обедал с нами. Глория, то и дело вытиравшая нос ребенку, показалась мне существом бесконечно вульгарным. Ангустиас была непереносима.

Несколько дней я пряталась от Эны, пока не убедилась, что она как будто позабыла о своей просьбе. Романа я дома не видела.

— Разве ты не знаешь, что он время от времени куда-то уезжает? — спросила Глория. — Он никому об этом не говорит, и никто не знает, куда он ездит… Одна кухарка знает…

(«Известно ли Роману, — думала я, — что есть люди, которые считают его знаменитостью? И что его еще не забыли?»)

Как-то после обеда я пошла на кухню.

— Не скажете ли, Антония, когда вернется мой дядя?

Рот женщины мгновенно искривился в отвратительной улыбке:

— Он вернется. Он всегда возвращается. Он уезжает и возвращается. Возвращается и уезжает… Но никогда не пропадает, верно, Гром? Беспокоиться не о чем.

Она повернулась к собаке, которая, как всегда, стояла позади нее, высунув красный язык.

— Правда, Гром? Он никогда не пропадает?

Собака смотрела на женщину желтыми блестящими глазами, и глаза женщины, маленькие и темные, тоже блестели в клубах дыма, поднимавшихся над огнем.

Так они стояли несколько минут, неподвижные, словно завороженные. Я была уверена, что Антония ни слова не добавит к своим скудным объяснениям.

Мне так и не удалось ничего узнать о Романе, пока как-то к вечеру не появился он сам. Я сидела дома с бабушкой и Ангустиас, но дом уже был не дом, а исправительная тюрьма: Ангустиас изловила меня в ту самую минуту, когда я, пройдя на цыпочках по квартире, собиралась выскользнуть на улицу. Приезд Романа в такой момент очень меня обрадовал.

Роман показался мне еще смуглее, лоб и нос ему обожгло солнце, воротничок у него был грязный, а сам он небритый и худой.