Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

— Поцелуй меня, Андрея, — попросила она в эту самую секунду.

Я коснулась губами ее волос и, раньше чем она успела удержать меня и поцеловать, убежала в столовую. Там уже были люди.

Я сразу увидела Глорию: одетая в старое кимоно, она кормила с ложечки кашей маленького ребенка. Глория улыбнулась мне и поздоровалась.

На душе было тяжело, словно меня придавило низкое предгрозовое небо, и, должно быть, не я одна чувствовала во рту вкус пыли, как это бывает, когда нервы напряжены.

На противоположном конце стола сидел мужчина с вьющимися волосами и приятным, умным лицом, он смазывал револьвер. Я знала, что это другой мой дядя — Роман. Дядя сразу же подошел ко мне и ласково поцеловал. Черный пес, которого я видела прошлой ночью, — он вышел следом за служанкой, — не отставал от него ни на шаг, дядя объяснил мне, что пса зовут Гром и что это его собака. Животные, казалось, инстинктивно тянулись к Роману. Даже я почувствовала, как мне делается хорошо и радостно от его сердечной щедрости. Он вытащил из клетки попугая и заставил его проделать в мою честь разные штуки. Пернатая тварь продолжала бормотать какие-то слова. Неожиданно я поняла, что это ругательства. Роман счастливо смеялся:

— Уж очень он привык, бедняга, их слышать!

Между тем Глория, позабыв о каше, глядела на нас, раскрыв рот.

Романа вдруг словно подменили, я даже растерялась.

— Видала, до чего глупа эта женщина? — сказал, вернее, заорал он, хотя, за все это время ни разу и не взглянул на Глорию. — Ты только обрати внимание, как эта зараза глядит на меня!

Я смутилась. Глория нервно крикнула:

— Вовсе я на тебя не смотрела.

— Слышишь? — Роман по-прежнему обращался ко мне. — Эта дрянь еще смеет со мной разговаривать. Бесстыжая!

Я подумала, что Роман сошел с ума, и в ужасе взглянула на дверь. На голоса вышел Хуан.

— Не вызывай меня на ссору, Роман! — закричал он.

— Ну ты, подтяни-ка штаны да заткнись! — повернулся Роман к нему.

Хуан подошел к брату, лицо у него исказилось; они стояли друг против друга, как бойцовые петухи, в позе их было что-то смешное и в то же время страшное.

— Попробуй тронь меня, — сказал Роман. — Ну, доставь мне удовольствие, попробуй…

— Тронуть тебя? Да мне бы давно убить тебя надо…

Хуан был вне себя. Вены на лбу вздулись, но с места он не сдвинулся. Так и стоял со сжатыми кулаками.

Роман спокойно смотрел на него, потом заулыбался.

— Вот револьвер, — сказал он ему.

— Не толкай меня на это! Сволочь! Не толкай! А не то…

— Хуан! — взвизгнула Глория. — Иди сюда!

Над ее головой закричал попугай, и я посмотрела на возбужденное лицо Глории, на растрепанные рыжие волосы. Никто не обращал на нее внимания. Хуан только мельком взглянул на жену.

— Вот мой револьвер! — опять сказал Роман, а Хуан все сжимал кулаки.

Глория снова завизжала:

— Хуан! Хуан!

— Молчи, проклятая!

— Иди сюда! Иди!

— Молчи!

Мгновенно гнев Хуана перекинулся на жену, он осыпал ее оскорблениями. Она тоже кричала, потом заплакала.

Роман с любопытством смотрел на них, затем повернулся ко мне и спокойно сказал:

— Не пугайся, малышка. Такое здесь творится каждый день.

Он спрятал револьвер в карман — ствол блеснул у него в руках, черный, заботливо смазанный. Роман улыбнулся мне, потрепал по щеке и спокойно вышел из столовой, а ссора между Хуаном и Глорией тем временем бурно разгоралась. В дверях Роман столкнулся с бабушкой, которая возвратилась с мессы, и на ходу обнял ее. Бабушка вошла в столовую в ту самую минуту, когда из своей комнаты высунулась раздраженная тетя Ангустиас и попросила всех замолчать.

Хуан схватил тарелку с кашей и швырнул ей в голову. Он плохо прицелился, тарелка угодила в дверь, которую тетя Ангустиас мгновенно захлопнула. Ребенок плакал и пускал слюни.

Хуан понемногу успокаивался. Бабушка, вздыхая, сняла с головы черную шаль.

И тут пришла служанка накрывать стол к завтраку. Как и прошлой ночью, эта женщина всецело завладела моим вниманием. На ее безобразном лице застыла отвратительная победоносная гримаса. Дерзко напевая вполголоса, она расстилала продранную скатерть и расставляла чашки, словно увенчивая этими действиями скандал.

— Ну что, девочка, понравилось тебе? — спросила Ангустиас, когда мы, все еще жмурясь от яркого солнца, входили в квартиру.

Спрашивая, она ухватила меня за плечо и притянула к себе. Если Ангустиас обнимала меня или называла ласковыми именами, я испытывала такое чувство, будто обычный порядок вещей в мире нарушался. До такой степени это было неестественно. Хоть мне и пора было бы привыкнуть, потому что Ангустиас обнимала меня и говорила разные сладенькие словечки очень часто.

Иногда я думала, что во мне для Ангустиас заключено нечто притягательное и мучительное. Она так и ходила вокруг. Стоило мне забиться в какой-нибудь угол, как она уже искала меня. Если она видела, что я смеюсь или с интересом разговариваю с кем-нибудь из домашних, в тоне ее появлялась вкрадчивость, она садилась рядом и с силой прижимала мою голову к своей груди. Шея болела, но, подчиняясь ее властной руке, я вынуждена была оставаться в неудобной позе, пока она сладким голосом читала мне нотацию. Если же ей казалось, что я чем-то расстроена или напугана, она бывала очень довольна и говорила со мной твердо и уверенно.

Я сгорала от стыда, когда мне случалось выходить из дому вместе с ней. Она нахлобучивала на голову бурую шляпу, украшенную петушиным пером, которое придавало ее суровой физиономии воинственный вид, а меня заставляла надевать старую, синюю. Вдобавок и костюм сидел на мне неважно. В то время я еще плохо умела сопротивляться и, повинуясь Ангустиас, мчалась вместе с нею по улицам, которые казались мне уже не такими заманчивыми и сказочно прекрасными, какими я их воображала.

— Не верти головой, — говорила Ангустиас. — Не глазей по сторонам.

Если мне и удавалось забыть, что она рядом, то всего лишь на мгновенье.

Иногда нам встречались мужчина или женщина, в облике которых было что-то необычное, неизъяснимое, мое воображение неслось им вслед, и мне хотелось повернуть и пойти за ними. Вот тогда-то я и вспоминала о том, как выглядим мы с Ангустиас, и заливалась краской.

— Ты совсем дикая, провинциалка ты, дитя мое, — говорила Ангустиас с некоторым сочувствием. — На людях ты молчишь, смущаешься, вид у тебя такой, будто ты каждую минуту готова удрать. Иногда посмотрю я на тебя в магазине, и меня разбирает смех.

Трудно было представить себе что-либо более тягостное, чем эти прогулки по Барселоне.

За ужином Роман по моим глазам догадывался обо всем и смеялся. Его смех служил прелюдией к ядовитой перепалке с тетей Ангустиас; под конец вмешивался и Хуан. Я видела, что Хуан всегда держал сторону Романа, но тот, однако, поддержку брата не принимал и благодарен за нее не был.