Курбан Саид - Али и Нино

Я отчетливо представил себе сцену в ложе оперного театра и их разговор:

— Княжна, ничто не объединяет Восток с Западом, даже любовь.

Нино молчит. Она слушает.

— Все мы, кому угрожает османский меч, должны объединиться, протянуть руки друг другу. Мы — посланцы Европы в Азии. Я люблю вас, княжна. Мы достойны друг друга. Жить в Стокгольме легко. Стокгольм — это Европа, Запад.

Нино молчит…

— Эта страна будет разрушена до основания. Вы должны сами определить свою судьбу, Нино. Кончится война, и мы переедем в Лондон, будем приняты при дворе. Европейцы должны сами определять свою судьбу. Я очень уважаю Али хана, но он — варвар, вечный раб степи.

Я издал звериный вой и в бешенстве хлестнул коня плеткой. Так воют степные волки, задрав морды к луне, протяжно и печально. Весь ночной мрак вобрал в себя этот вой. В горле саднило. Почему я так вою под луной здесь, на мардакянской дороге? Нельзя растрачивать ярость, я должен сохранить ее для встречи с ними. Ветер хлестал мне в лицо. Слезились глаза. Но это все ветер! Только из-за него льются у меня слезы! Я не плачу. Не плачу, хоть и понял: ничто больше не объединяет Восток с Западом, даже любовь. О, эти коварные сияющие грузинские глазки! Да, я дитя степей, рожден тюркской серой волчицей. Как Нахарарян все хорошо продумал: «Обвенчаемся в Москве, уедем в Стокгольм». Подумать только! Отель в Стокгольме. Теплая белоснежная постель. И еще вилла в Лондоне?

Я в ярости еще ниже пригибаюсь к коню и вдруг неожиданно для себя вонзаюсь зубами в конскую шею. Солоноватая кровь наполняет рот. Вилла? У Нахараряна есть вилла в Мардакянах. Прямо посреди фруктового сада. Все состоятельные жители Баку построили себе здесь виллы. Вилла Нахараряна стоит на самом берегу. Из белого мрамора, с колоннами в античном стиле. Я был как-то на этой вилле. Видел там роскошную кровать красного дерева, застеленную белоснежным бельем, как в стокгольмских отелях.

Я совершенно уверен, что Нахарарян не станет всю ночь заниматься пустой болтовней. Конечно, он сделает свое дело… Это несомненно… Перед моими глазами отчетливо встали и эта кровать, и грузинские глаза, в которых под пеленой страха таилось сладострастие.

Я еще яростней вонзил зубы в шею коня. Скорее, скорее! Спеши! Но не теряй самообладания, Али хан, сдерживай свою злость!

Какая узкая дорога!

И вдруг я начал громко смеяться. Какое счастье, что мы в Азии! Какое великое счастье, что мы в дикой, отсталой, нецивилизованной Азии! Где нет никаких дорог, а есть лишь узкие тропинки, годные только для карабахских гнедых! Разве может автомобиль развить на такой дороге большую скорость?

Желтые лица дынь по краям дороги были обращены ко мне. Они будто хотели сказать мне: «Дороги плохие, эти дороги не для английских автомобилей. Они созданы для тех, кто скачет на карабахских гнедых».

Выдержит ли конь? Перед глазами встало лицо Меликова. Тогда в Шуше он обнажил свою саблю и воскликнул: «Я сяду на этого коня только тогда, когда царь призовет меня на военную, службу». Будь, что будет, мне все равно. Пусть хоть разорвется от плача сердце старого карабахца! Что мне за дело! Я снова хлестнул коня.

Наконец вдали за кустами я услышал тихое гудение мотора. Потом различил слабый свет. Автомобиль! Это они! Осторожно преодолевая ухабы и выбоины, машина медленно, продвигалась вперед. Европейская машина, которой трудно на азиатских дорогах. Я еще раз хлестнул коня. Уже можно было различить сидящего за рулем Нахараряна. И… Нино! Она сидела, съежившись в уголке.

Неужели они не слышат конского топота?

Неужели Нахарарян не прислушивается к ночной тишине?

Судя по всему, здесь, на мардакянской дороге, он чувствует себя очень уверенно в европейском автомобиле. Надо остановить этот лакированный ящик. Остановить прямо здесь!

Я выхватил пистолет. Ну, дорогой бельгиец, настал твой черед, Покажи, на что ты способен! Выстрел! Узкий язык пламени на мгновение разорвал ночной мрак. Отлично, бельгиец! Прекрасный выстрел! Точно в цель!

Автомобиль присел на левое колесо. Хвала Аллаху, лакированный ящик остановился!

Отбросив ставший ненужным пистолет, я подскакал к автомобилю, распахнул дверцу и в упор посмотрел на сидящих в нем беглецов.

Потрясенная происходящим Нино сидела с неподвижно застывшим, безжизненным, как маска, лицом. Ее била крупная дрожь.

Лицо Нахараряна было искажено от страха, дрожащие пальцы тянулись к пистолету. Ага, значит, он не так уж уверенно чувствует себя в своем европейском автомобиле. На его толстом пальце сверкал тяжелый перстень с бриллиантом.

Ну, давай, Али хан! Теперь ты можешь дать волю своей ярости. Не дай выстрелить этой дрожащей от страха туше! Кинжал обнажен! Как упоительно просвистел он в воздухе!

Где я научился так бросать его? В Иране? В Шуше? Нигде! Я унаследовал это от своих предков Ширванширов, совершавших походы в Индию, покорявших Дели.

Нахарарян издал неожиданный для мужчины тонкий визг. Пальцы его выронили пистолет, из локтя брызнул фонтанчик крови.

Какое великое счастье — пролить на мардакянской дороге кровь своего врага! Издали донесся стук копыт.

Видно, его услышал и Нахарарян. Проворно выскочив из машины, он одним прыжком исчез в кустах. Я подобрал кинжал и бросился за ним. Колючие ветки хлестали по лицу, царапали руки, под ногами хрустели сухие листья. Где-то совсем недалеко слышалось тяжелое дыхание Нахараряна. Как загнанный зверь, он несся, не разбирая дороги.

Стокгольмского отеля захотел?! Жди, будет тебе отель! Никогда больше твои мерзкие толстые губы не коснутся Нино!

Ага! Вот он! Убегает, продирается через кусты. Он уже на бахче, бежит в сторону моря. Где мой пистолет? Ах да, я бросил его около машины!

Колючки в кровь раздирают мне руки. Наконец-то бахча!

Бледная, как лицо покойника, луна. Круглые дыни лежат, подставив ее холодным лучам свои глупые толстые морды. Я наступаю на одну из них, и она с хрустом лопается.

Нет, Нахарарян, ты не вывезешь своего золота в Швецию!

Вот он!

Я хватаю его за плечо и разворачиваю к себе! Лицо его пылает ненавистью. Как у вора, застигнутого на месте преступления.

Первый удар пришелся мне в челюсть. Еще один — в грудь!

Бей, Нахарарян, в Европе ты научился боксировать!

У меня потемнело в глазах. На миг прервалось дыхание!

Я — всего лишь азиат, Нахарарян, меня не учили бить ниже пояса.

Я — степной волк, и ярость лишь придает мне силы.

Я бросился на него, обхватил его тяжелую тушу поперек, как бревно, и швырнул на землю. Мои колени уперлись в круглый живот, пальцы сдавили горло. Он попытался достать меня кулаками. Рыча, мы покатились по земле. Нахараряну удалось подмять меня, его руки сдавили мне горло. Искаженное ненавистью лицо побагровело от напряжения. Рот перекосился. Я ударил его ногами в живот и почувствовал, как каблуки сапог погрузились в это жирное тело. Он попробовал вырваться из моих рук. В разорванной на груди рубашке белело его открытое горло. С глухим рыком я вонзил в него зубы.