Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

Я смерил их угрюмым и ненавидящим взглядом, который, должно быть, их озадачил. В сущности, напрасно я рассердился: ведь они, сами того не желая, оказали мне услугу, прервав мое наслаждение в той самой точке, в тот самый миг, когда оно, дойдя до своего предела, грозило прерваться в боль или истаять от собственной чрезмерности. Искусство остановиться вовремя редко удостаивается того почтения, коего заслуживает. Бывает, что вы лежите в постели с женщиной, которая покоится у вас на руке: поначалу вы наслаждаетесь жарким теплом, исходящим от нее, нежным прикосновением ее спины и гладких, как слоновая кость, боков; ваша ладонь покоится на ее груди, которая вздымается и трепещет. В этой доверчивой, прелестной позе красавица засыпает; изгиб ее спины распрямляется; грудь колышется тише; во сне она дышит глубоко и мерно, все ее тело расслабляется, голова запрокидывается назад. Между тем вашей руке становится тяжелее: вы обнаруживаете, что рядом с вами все-таки женщина, а не сильфида, но вы ни за что на свете не уберете руки; на то есть много причин: во-первых, будить женщину, с которой делишь ложе, довольно опасно, следует быть готовым взамен восхитительного сна, который ей наверняка снится, предложить ей еще более восхитительную явь; во-вторых, когда вы просите ее привстать, чтобы освободить вашу руку, вы тем самым или намекаете, что ваша дама тяжела и обременяет вас — а это неучтиво — или признаетесь, что сами вы слабосильны и утомлены — а это для вас унизительно и может изрядно повредить вам в ее глазах; в-третьих, поскольку вы испытали наслаждение именно в этой позе, вы надеетесь, что, если не перемените ее, наслаждение вернется, и в этом вы заблуждаетесь. Бедную руку все сильнее гнетет тяжесть придавившего ее тела, она вся затекла, нервы того и жди надорвутся, в кожу вам словно впиваются тысячи мелких иголочек: вы уподобились Милону Кротонскому, а перина и спина вашей дамы — это те самые две половинки дерева, которые его снимают. Наконец, занимается день, избавляющий вас от этой пытки, и вы соскакиваете с вашей дыбы с таким облегчением, какого не знавал ни один муж, спускавшийся с супружеского эшафота.

Так оно бывает со многими страстями.

Так оно бывает со всеми радостями жизни.

Не знаю уж, вопреки помехе или, может быть, благодаря ей, но я испытал тогда такую негу, которая никогда более ко мне не возвращалась: я и впрямь чувствовал себя другим человеком. Душа Розетты вся целиком перешла в мою плоть. Моя душа проникла в ее сердце, а ее душа — в мое. Наверняка по дороге они повстречались в том долгом поцелуе, который Розетта потом назвала «конным» (в скобках замечу, что меня это рассердило), и мы так тесно приникли и припали друг к другу, как только возможно двум смертным душам на утлом и бренном комочке грязи.

Я уверен: именно так целуются ангелы, и рай на самом деле следует искать не на небе, а на устах любимой женщины.

Я тщетно ждал повторения той минуты и безуспешно пытался ее вернуть. Мы нередко пускались в верховые прогулки по парковым аллеям во время прекрасных закатов; деревья были покрыты все тою же зеленью, птицы распевали ту же песню, но солнце казалось нам тусклым, листва пожелтелой; птичье пение представлялось нам пронзительным и немелодичным, а в нас самих не стало былой гармонии. Как-то мы пустили лошадей шагом и попытались возобновить давнишний поцелуй. Но прекрасный, несравненный, божественный поцелуй, единственный настоящий поцелуй в моей жизни улетучился навсегда. С того дня я всякий раз возвращаюсь из парка с невыразимой печалью в душе. Розетта, обычно такая веселая и шаловливая, тоже не может отделаться от этого впечатления и погружается в задумчивость, заставляющую ее морщить личико в забавной гримасе, которая, впрочем, ничем не хуже ее улыбки.

И только винные пары да яркое пламя свечей помогают мне очнуться от меланхолии. Мы пьем с нею вдвоем, словно приговоренные к смерти, — молча, бокал за бокалом, пока не достигнем того состояния, которое нам нужно; тогда мы принимаемся хохотать и от души издеваться над нашей так называемой сентиментальностью.

Мы смеемся, потому что не можем плакать. Да и какая сила прорастит росток слезы на дне моих иссякших глаз?

Почему в тот вечер я испытал такое наслаждение? Мне очень трудно это объяснить. Я был все тот же, Розетта — та же. Я не в первый раз отправился на верховую прогулку, она — тоже. Мы и раньше видали закат солнца, и он трогал нас не сильнее, чем созерцание какой-нибудь картины, которая пленяет яркостью и чистотой красок. В мире немало вязовых и каштановых аллей, и та аллея была не первая, которую мы миновали в жизни; кто повелел, чтобы именно в ней мы угодили под власть такого очарования, кто превратил увядшие листья в топазы, свежую зелень — в изумруды, кто позолотил пляшущие в воздухе пылинки и превратил в жемчуг все эти капельки влаги, рассыпанные по лугу, кто сообщил нежную мелодичность колокольному звону, обычно такому нестройному, и писку, Бог весть, каких пичуг? Наверное, в самом воздухе была разлита поэзия, перед которой невозможно устоять: казалось, ее чувствовали даже наши лошади.

А ведь картина была такая пасторальная, такая простая: несколько деревьев, несколько облаков, пять-шесть стебельков тимьяна, женщина да луч солнца, прочертивший все это наискосок, как золотая перевязь прочерчивает все поле герба. Впрочем, к моим чувствам не примешивалось ни удивление, ни внезапная оторопь. Я узнавал все, что видел. Прежде я никогда здесь не бывал, но прекрасно помнил и форму листьев, и расположение облаков, и ту белую голубку, что пересекала небесную синеву, летя в ту же сторону, что и мы; серебряный колокольчик, который я слышал впервые, уже много раз звенел у меня в ушах, и голос его казался мне голосом друга; никогда прежде здесь не бывая, я уже много раз проезжал по этой самой аллее вместе с принцессами, восседавшими на единорогах; самые мои сладострастные мечты прогуливались здесь каждый вечер, и мои желания обменивались здесь поцелуями, точь-в-точь как мы с Розеттой. В том поцелуе не было для меня никакой новизны: он был совершенно такой, каким я воображал его заранее. Быть может, единожды в жизни я не был разочарован, и действительность показалась мне прекрасна, как идеал. Если бы я мог отыскать женщину, пейзаж, здание — что-нибудь, что отвечало бы моим заветным желаниям с такой точностью, как та минута отвечала минуте, о которой я мечтал, — тогда мне не в чем было бы завидовать богам, и я бы с большим удовольствием отказался от положенного мне места в раю. Но на самом деле мне кажется, что существо из плоти и крови просто не может, хотя бы в течение часа, вынести столь пронзительное наслаждение: два таких поцелуя, как тот, выпьют из человека всю жизнь до капли и полностью опустошат его душу и тело. Меня бы не остановило это соображение: раз уж я не могу длить свою жизнь до бесконечности, тогда и смерть мне безразлична; предпочитаю умереть от неги, чем от старости или скуки.