Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

Теодор. Те, кто любит, страдают и терпят боль, но они хотя бы живут. У них есть то, что им дорого, есть звезда, вокруг которой они вращаются, полюс, к которому они тянутся всеми силами души. Они знают, чего им желать; они могут сказать себе: если я этого достигну, если я это заполучу, я буду счастлив. И когда они бьются в ужасной агонии, они могут, по крайней мере, сказать на смертном одре: я умираю ради него или ради нее. Такая смерть все равно что возрождение. Воистину и непоправимо несчастны только те, кто сжимает в безумных объятиях все мироздание, кто хочет всего и не хочет ничего, и если бы ангел или фея, внезапно слетев к ним, сказали: «Назовите ваше желание, и оно исполнится!» — они бы смутились и онемели.

Розетта. Я знаю, чего бы я попросила у феи.

Теодор. Да, знаете, Розетта, вы счастливее меня, потому что я этого не знаю. Во мне копошится множество смутных желаний, которые переплетаются, и одни из них порождают другие, а затем они пожирают друг друга. Мои желания — стая птиц, которая вьется вихрем и кружит без цели, меж тем как ваше — орел, чьи глаза устремлены к солнцу, и ему недостает лишь воздуха, чтобы, взмахнув крылами, взмыть в вышину. Ах, если бы я мог знать, чего я желаю; если бы та идея, что гложет меня, прояснилась, обрела очертания и выступила из окутывающего ее тумана; если бы в глубине моего небосвода взошла благосклонная или роковая звезда; если бы в ночи мне блеснул путеводный свет, коварный блуждающий огонек или гостеприимный маяк; если бы мой огненный столп шел впереди меня хоть через пустыню, где нет ни ручья, ни манны небесной; если бы я знал, куда иду, пускай хоть в бездну! — по мне уж лучше безумная скачка одержимых бесом охотников сквозь кустарники и бурелом, чем нынешнее мое бессмысленное однообразное топтание на месте. Такая жизнь — тяжкое ремесло, все равно что у лошадей в шорах, которая вращает колодезный ворот и проходит тысячи лье, ничего не видя и не двигаясь с места. Я давно уже хожу по кругу, и пора бы уже ведру подняться на поверхность.

Розетта. У вас с д’Альбером много общего, и подчас, когда вы говорите, мне чудится, будто я слышу его. Не сомневаюсь, что, когда вы узнаете его лучше, вы очень к нему привяжетесь; не может быть, чтобы вы с ним не поладили. Он так же, как вы, истерзан этими бесцельными порывами, он любит без удержу, а что — и сам не знает, он хотел бы воспарить к небу, потому что земля представляется ему скамеечкой, которой насилу хватит для одной его ноги, и гордыней он превосходит Люцифера до падения.

Теодор. Я сперва испугался, что это один из тех поэтов, которых развелось нынче так много и которые изгнали с земли поэзию; один из тех нанизывателей фальшивого жемчуга, которые замечают в мире только окончания слов и, срифмовав тень и сень, пламень и камень, небесный и чудесный, удовлетворенно скрещивают руки на груди, закидывают ногу на ногу и, так и быть, позволяют светилам небесным следовать по назначенным им орбитам.

Розетта. Он совсем не из таких. Он куда выше своих стихов, он попросту не вмещается в них. То, что он написал, создает о нем совершенно превратное мнение; настоящие его стихи — он сам, и не знаю, напишет ли он когда-нибудь другие. В глубине его души таится сераль прекрасных идей, окруженный тройною стеной, и он бережет их ревнивее, чем султан своих одалисок. В свои стихи он впускает лишь те из них, которые невзлюбил или разлюбил; стихи — это дверь, сквозь которую он их изгоняет, и мир узнает лишь то, в чем он больше не нуждается.

Теодор. Мне понятна эта ревность и эта стыдливость. Вот так многие люди признаются в минувшей любви не раньше, чем она проходит, и помнят лишь тех любовниц, которых уже нет на свете.

Розетта. В этом мире так трудно чем-нибудь владеть! Каждое пламя привлекает столько мотыльков, каждое сокровище — столько воров! Мне по сердцу те молчальники, что уносят с собой в могилу свою идею и ни за что не хотят подвергать ее сальным поцелуям и бесстыдным прикосновениям толпы. Мне милы те влюбленные, что не выцарапывают ни на каких стволах имя своей любезной, не доверяют ее никакому уху и даже ночью трепещут от страха, как бы не произнести его вслух во сне. Я и сама такова: я своей мысли не высказала и о любви моей никто не проведает… Но время к одиннадцати, мой милый Теодор, и я мешаю вам вкушать отдых, в котором вы, очевидно, нуждаетесь. Когда мне нужно от вас уходить, у меня всякий раз сжимается сердце, и мне чудится, будто я вас вижу в последний раз. Я медлю изо всех сил, но в конце концов все равно наступает пора удалиться. Что ж, прощайте; боюсь, что меня уже ищет д’Альбер; прощайте, мой дорогой.

Теодор приподнял ее за талию и, не отнимая руки, проводил до дверей; там он остановился и долго провожал ее взглядом; по всей длине коридора были прорезаны маленькие узкие оконца, в которые светила луна, и перепады света и тьмы создавали впечатление какого-то волшебства. Перед каждым окном непорочно-белая фигура Розетты вспыхивала, как серебряный призрак; потом она гасла, чтобы, чуть погодя, озариться еще ярче; наконец, она совсем исчезла.

Словно под бременем тяжких раздумий Теодор несколько минут стоял неподвижно, скрестив руки на груди, потом провел по лбу ладонью, тряхнул головой, откидывая назад волосы, вернулся к себе в комнату и лег, но прежде поцеловал в лоб пажа, который спал, не просыпаясь.

Едва в покоях Розетты рассвело, к ней явился д’Альбер, обнаружив поспешность, которая обыкновенно вовсе не была ему свойственна.

— Это вы? — ахнула Розетта. — Я сказала бы, что вы нынче пожаловали необычайно рано, если бы мне когда-нибудь могло показаться, что вы пришли рано. Итак, в награду за вашу галантность жалую вам руку для поцелуя.

И, высвободившись из-под отделанной кружевами простыни голландского полотна, она протянула ему самую славную ручку на свете, полную и округлую.

Д’Альбер сокрушенно приложился к ней губами:

— А другую, ее сестричку, неужто так и не дадут поцеловать?

— Да почему же, нет ничего проще. У меня сегодня воскресное настроение; вот вам. — И, выпростав вторую руку, она слегка хлопнула ею по губам молодого человека. — Не правда ли, я самая покладистая женщина в мире?

— Вы само милосердие; следовало бы воздвигнуть вам беломраморные храмы в миртовых рощах. Право, я не на шутку боюсь, как бы вас не постигла судьба Психеи, и как бы сама Венера не воспылала к вам ревностью, — отозвался д’Альбер, сомкнув руки красавицы и поднося их обе к губам.

— Вы так и выпалили мне все это без запинки! Можно подумать, что ваш урок затвержен наизусть, — с очаровательной гримаской заметила ему Розетта.

— Ничуть не бывало: вы заслуживаете фразы, придуманной нарочно для вас, и созданы для того, чтобы выслушивать самые девственные мадригалы, — возразил д’Альбер.