Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

И все-таки вдруг предчувствие меня обмануло, вдруг Теодор и в самом деле мужчина, как это кажется всем вокруг? Мало ли какие бывают красавцы; а цветущая юность довершает иллюзию. Эта мысль для меня нестерпима, я схожу от нее с ума; семя, вчера упавшее на бесплодный утес моего сердца, уже пустило в нем тысячи корешков, крепко-накрепко вросло в камень, и вырвать его невозможно. Оно превратилось в цветущее, зеленое дерево с могучими переплетенными корнями. А если я узнаю наверняка, что Теодор вовсе не женщина, — сам не знаю, возможно, я все равно буду его любить.

Милая моя подруга, как ты была права, когда отговаривала меня от плана, который я придумала, чтобы повидать мужчин и изучить их поосновательней, прежде чем отдать сердце какому-нибудь из них. Я навсегда погасила в себе любовь и едва ли сумею полюбить.

Бедные мы девушки: нас так старательно воспитывают, невинность нашу обносят тайной стеной предосторожностей и умолчаний, нам ничего не позволяют услышать, ни о чем догадаться; полное неведение — вот главное, что нам преподают, и в каких же странных заблуждениях мы живем, и какие же коварные химеры баюкают нас в своих объятиях!

Ах, Грациоза, трижды проклята будь та минута, когда меня осенила мысль об этом переодевании; сколько ужасов, гадостей и глупостей пришлось мне увидеть и выслушать! Какое сокровище чистого и драгоценного неведения утратила я в столь краткий срок!

Ты помнишь? Мы вдвоем гуляли при свете луны в самой гуще сада, по печальной безлюдной аллее, упиравшейся одним концом в изваяние играющего на флейте фавна с отбитым носом, испещренного язвами бурого мха, а другим — в мнимую перспективу, намалеванную на садовой стене и наполовину смытую дождем. Сквозь еще редкую листву грабов местами проглядывали звезды и круглился серебряный серп. Запах молодой поросли и свежих трав долетал до нас с клумбы вместе с томными дуновениями легкого ветерка; какая-то птица, спрятавшись от нас, насвистывала нежный и странный мотив, а мы, как положено девицам, болтали о любви, о поклонниках, о замужестве, о красивом кавалере, которого видели у мессы, делились друг с другом теми скудными понятиями о мире и вещах, какими обладали; мы на тысячу ладов твердили какую-то услышанную случайно фразу, значение которой представлялось нам темным и странным; мы бились над множеством таких нелепых вопросов, которые может породить лишь самое совершенное невежество. Сколько первобытной поэзии, сколько очаровательных глупостей таят в себе мимолетные разговоры двух дурочек, вчера только вышедших из пансиона!

Ты хотела завоевать сердце отважного и гордого юноши, черноусого и черноволосого, с огромными шпорами, с огромным плюмажем, с огромной шпагой, этакого влюбленного Матамора, и с головой ушла в стихию торжествующей героики; ты грезила только о дуэлях да штурмах, о небывалой преданности, и с восторгом кинула бы перчатку в ров со львами, чтобы твой Эспландиан добыл ее оттуда; как забавно было видеть, как ты, совсем еще девчушка, вся такая белокурая, то и дело заливающаяся румянцем, трепещущая от малейшего ветерка, с самым что ни на есть воинственным видом выпаливаешь на одном дыхании тирады, полные такого неукротимого мужества.

Я была всего на шесть месяцев старше тебя, зато на шесть лет менее романтична. Меня главным образом беспокоило одно: как бы разузнать, о чем толкуют мужчины между собой и чем они занимаются, покинув гостиные и театры; я догадывалась, что в их жизни есть много тайных порочных подробностей, тщательно укрытых от наших взоров, и что нам было бы очень важно об этом знать; порой, спрятавшись за шторой, я издали подглядывала за кавалерами, подходившими к нашему дому, и мне казалось, что в их повадке я примечаю что-то низкое и циничное, какую-то грубоватую беспечность или свирепую настороженность, исчезавшую, едва они входили: казалось, гости сбрасывали их как по волшебству, переступая порог комнаты. Мне представлялось, что все они, и старики, и молодые, присвоили себе совершенно одинаковые условные маски, условные чувства и условные разговоры, которые и пускают в ход при женщинах. Сидя в углу гостиной, прямая, как кукла, не касаясь спинки кресла, теребя в руках букет, я слушала и наблюдала; мой взгляд был потуплен, тем не менее я видела все, что творилось справа, слева, спереди, сзади; подобно глазам рыси, которые славятся зоркостью, мои глаза пронзали стены, и я могла бы рассказать, что происходит в соседней комнате.

Еще я обнаружила значительные отличия в манере говорить с замужними женщинами: тут звучали уже не те сдержанные и учтивые, ребячески витиеватые фразы, с которыми все обращались ко мне и моим подругам, — разговор шел более вольный, игривый, выражения проскальзывали не столь сдержанные, более непринужденные, а прозрачные недомолвки и намеки явно свидетельствовали о взаимопонимании двух развращенных душ: я прекрасно чувствовала, что между этими собеседниками есть нечто общее, чего нет у нас, и я отдала бы все на свете, лишь бы узнать, в чем тут дело.

С какой тревогой, с каким яростным любопытством присматривалась и прислушивалась я к говору и смеху в толпе молодых людей, когда они, оживленно покрутившись вокруг некоторых центров притяжения, вновь принимались прохаживаться, болтая и обмениваясь на ходу двусмысленными взглядами. На их презрительно надутых губах трепетали недоверчивые усмешки; казалось, они потешаются над тем, что сами же только что сказали, и отрекаются от комплиментов и знаков поклонения, которыми нас осыпали. Я не слышала их слов, но по движению губ понимала, что они говорят на чужом для меня языке, которым при мне никто не пользуется. Даже самые смиренные, самые робкие вскидывали головы, и на их лицах явственно читалось бунтовское, скучающее выражение; из груди у них вырывался вздох облегчения, подобный вздоху артиста, допевшего до конца длинный куплет, и, отходя от нас, они поспешно и энергично поворачивались на каблуках, испытывая, очевидно, тайное облегчение оттого, что избавились от несносной и тяжкой обязанности быть порядочными и галантными.

Я отдала бы год жизни, чтобы, оставаясь невидимой, часок послушать их беседу. Частенько по кивкам, иносказательным жестам, косым мимолетным взглядам я понимала, что речь идет обо мне и что говорят либо о моем возрасте, либо о моем лице. Я словно корчилась на горящих угольях: несколько приглушенных слов, обрывки фраз, долетавшие до меня время от времени, как нельзя более подхлестывали мое любопытство, но не утоляли его, и мною овладевали странное сомнение и беспокойство.

Чаще всего обо мне говорили вроде бы благосклонно, и волновало меня не это: я не слишком-то заботилась о том, считают ли меня красавицей, но краткие замечания, достигавшие моего слуха, за которыми обычно следовали бесконечные ухмылки и необъяснимые подмигивания, — вот что мне хотелось понять, и ради того, чтобы подслушать одну из этих фраз, негромко звучавших за шторой или в дверном проеме, я без сожаления прервала бы самую цветистую и благоуханную беседу на свете.