Морис Бланшо - Рассказ?

— Примите это на память, у меня больше нет ничего, чтобы возместить тот урон, который я вам причинила.

— Что вы хотите этим сказать? — пробормотал я. — Что вы делаете?

На земле валялся выроненный ею лист, она вновь над ним склонилась.

— Это занятие уже не для моего возраста, — заявила она. — Печально, что оставляю вас в замешательстве, увы, я не могу исполнить свою роль.

— Жаль. Уже слишком поздно, я должен поспать.

Глубок был охвативший меня сон. Но вскоре я проснулся. “Так дело не пойдет, — сказал я. — Это не сон, а лишь жалкое его подобие. Сначала мне нужно еще почитать”. Я набросился на книгу, я хотел ее разорвать, ее растерзать. “Почему подвергаюсь я такому унижению? Что должен сделать? Что забыл?” И вновь я заснул. Во сне стены каморки побурели. Пол покрыла какая-то засохшая, похожая на лишайник растительность. Сука с крохотными щенятами забилась под стол, и я знал, что она воет — безвольно, люто: нет ничего гнуснее.

— Какой бедлам! — пробормотал я во сне.

В каморке было закрытое матовым стеклом круглое оконце, напоминавшее иллюминатор. Кто-то толкнул его снаружи, и, пока на землю падали, обнажая жалкие кирпичи стен, тяжелые куски разъеденной сыростью штукатурки, внутрь через окно ворвался густой пар, словно подталкиваемый переменчивыми причудами некоего рта. Женщина трясла меня: “Нужно еще почитать”, - встревоженно сказала она. Но, вжавшись лицом в пол, я отвечал с упрямством спящего:

— Вы не видите того, что вижу я.

— Тогда, — сказала старуха, — я приготовлю для вас постель получше. — И она затолкала меня в другой угол, куда набросала несколько одеял.

У потолка скопилось какое-то переливавшееся медными отблесками черное облако. Из него то ниспадала вуаль темноты, то метелкой проходился по воздуху султан искр. Возбужденные этими огнями, собаки принялись рыскать по комнате, затем вдруг устремились ко мне. Я съежился под одеялами, но, отыскав меня, они одна за другой стали цапать меня за горло.

— Какая мерзкая ночь, — воскликнул я, отбрасывая одеяла. Тщетно искал я покоя. Потом ко мне пришла мысль: Почему эта книга так отличалась от других?

В этот миг открылась дверь. С эспланады доносились крики, песни, прочий шум, свойственный собравшейся на представление толпе. “Пора на выход, — сказала женщина. — Процессия только нас и ждет”. В спешке я вскочил и, перейдя в библиотеку, постучал в высокую застекленную дверь.

— Я имею право на разъяснения, — обратился я к библиотекарю, который выравнивал на столе какие-то крохотные предметы. — Почему мне не сообщили лозунг?

— Дело в том, что лозунга больше нет, — сказал он, не поднимая головы, и показал на вырезанные, надо полагать, из прекраснейшей слоновой кости крохотные фигурки, самые крохотные, какие только мне случалось видеть: “Что вы думаете об этих безделушках?” Речь шла об изображениях изводивших меня во сне зверей.

— Вы не можете меня так просто выставить, — вскричал я. — Как я буду дальше жить? С кем поговорю?

С этими словами мне пришлось покинуть помещение и выйти на улицу. Перед главным подъездом я снова натолкнулся на старуху, которая взглянула на меня со злобной ухмылкой: “Знаете новость? Библиотеки больше нет. Отныне каждый будет читать по своему усмотрению”. — “Убить бы вас”, - сказал я, схватив ее за руку.

Я брел с ней с улицы на улицу среди осколков какого-то празднества, свидетельством коему служили зажженные среди бела дня факелы. В ответ на исходящие из-под земли приказы оглушительные всплески криков одним махом оттесняли толпу то на запад, то на восток. На некоторых перекрестках содрогалась земля и казалось, что толпа черни шагает по пустоте, что она проходит по мосткам воплей. Великое Освящение пока состоялось около полудня. Из обрывков слов, будто в языке остались лишь формы одной растоптанной толпой длинной фразы, выпевалось одно слово, пробивающееся сквозь все завывания. Слово это было пока. "Вслушайтесь, — сказал кто-то, кому предоставили слово, — прошу вас, обратите внимание на свои слова. Когда вы говорите: “Я буду любить вас, пока вы мне не измените”, вникните, что же вы тем самым сказали? Вы должны уподобиться кораблю, у которого, хотя ему и никогда не добраться до порта, есть руль. Посредством пока время отбрасывает подводные камни и становится своим собственным обломком”.

Прохожие разошлись по домам. Громкоговоритель на центральной улице сказал в толпу: “Не пренебрегайте своими тревогами”. “Я живу далеко, — сказал я старухе, — а время, быть может, не ждет. Не думайте, что вы обязаны идти за мной”. Но она сопровождала меня повсюду и, дойдя наконец до моего дома, распахнула передо мной его дверь, вынуждая пройти по длинному, постепенно погружающемуся в землю коридору. От ходьбы по этому подземелью у меня перехватило дыхание, и я взмолился, чтобы она отпустила меня наружу.

— Куда пойти? — сказал я ей. — Что я теперь отыщу? У себя дома я всего лишь пришелец. Вы можете хоть что- нибудь объяснить?

Но женщина была еще погружена в недавний праздник, все, что она могла, — это напомнить мне его перипетии.

— Не понимаю, чем вы озабочены, — сказала она. — Вы разве не почувствовали там, в процессии, какой прекрасной жизнью можно еще здесь жить? Пока мы шли по улицам, я скинула обувь, я отдалась толпе, она охватила меня, вела меня, меня направляла. Эти исходившие снизу крики пронизывали все мое тело, поднимались к самому рту. Я говорила, хотя у меня не было слов.

— Прекратите болтовню, — вскричал я. — Я должен побыть один.

Она отбыла на грузовом лифте, оставив меня валяться, вжавшись лицом в землю. “О город, — взмолился я, — коли вскорости не смогу я больше общаться с вами посредством своего языка, дозвольте все же до конца находить радость в тех вещах, которым отвечают слова, стоит им порвать друг с другом”. Радостные хлопки рук призвали меня наверх, где я нашел накрытый стол.

— Познакомьте нас, — потребовала старуха, указывая на забившуюся в угол девушку с толстой повязкой на шее.

— Я никого здесь не знаю, — ответил я, усаживаясь за стол, — не приставайте.

Все ели с большим аппетитом, но к концу трапезы случилось то, чего я боялся: девушка с рыданиями уткнулась в мои колени: “Умоляю, узнай меня”. Я вскочил, она поднесла руку к горлу, сдернула повязку. Ах! Что я увидел! “Не мир, а сплошная грязь, — подумал я, — обманывают даже сны”.

Я сбежал. Начинало смеркаться. Город заполнили дым и облака. От домов виднелись одни только двери, перечеркнутые гигантскими надписями. На уличной мостовой поблескивала холодная влага. Когда я спустился по лестнице к реке, на другом берегу появились огромные псы, какие-то свирепые овчарки, вокруг их голов кольцом щетинились шипы колючек. Я знал, что судебное ведомство разжигает их кровожадность, чтобы при случае пользоваться ими как орудием. Но к судебному ведомству принадлежал и я сам. В этом-то и был мой позор: я был судьей. Кто мог меня осудить? И вот, вместо того чтобы наполнить ночь своим лаем, собаки молча пропустили меня, будто никого и не видели. И только погодя, когда я уже отошел, они вновь завыли — воем дрожащим, придушенным, который в этот час звучал будто эхо слов и вот.