Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль

— Вы, господин Суварин, совершенно правы, — заявила жена Раснера, которая и в своих яростных революционных выпадах сохраняла крайнюю учтивость. Этьен промолчал, огорчаясь своим невежеством, мешавшим ему вступить в спор с Сувариным. Поднявшись с места, он сказал:

— Пойдем-ка спать! Сколько ни толкуй, а завтра изволь вставать в три часа утра.

Суварин затушил окурок сотой папиросы и, осторожно взяв толстую крольчиху под брюшко, спустил ее на пол. Раснер запер двери дома на засов. Собеседники разошлись молча, у всех у них звенело в ушах и голова пухла от тех важных вопросов, которые они обсуждали.

И каждый вечер шли такие беседы в комнате с голыми стенами, вокруг единственной кружки пива, которую Этьен пил целый час. Пробудились смутные мысли, дремавшие в его мозгу, расширился его кругозор. Больше всего его томила жажда знания, но он долго не решался попросить у соседа книг; к тому же оказалось, что у Суварина только труды немецких и русских авторов. Наконец он раздобыл французскую книгу о кооперативных обществах («Еще одна глупость», — говорил Суварин), а также читал регулярно газету «Битва», которую выписывал Суварин, — тощую анархистскую газетку, выходившую в Женеве. И все же, несмотря на повседневное их общение, Суварин по-прежнему оставался замкнутым, и всегда казалось, что человек этот живет, как на биваках, что у него нет никакой личной жизни, никаких чувств и ровно никакого достояния.

В начале июля положение Этьена неожиданно улучшилось. В однообразной, небогатой происшествиями жизни шахты произошло событие: при разработке Гильомова пласта наткнулись в нем на изломы, несомненно предвещавшие приближение к сбросу и пустопорожнему месту; и действительно, вскоре встретилось это пустое место, о котором инженеры, хотя они и хорошо знали геологическое строение участка, не подозревали. В шахте все взволновались, только и разговоров было что об исчезнувшем пласте, который, вероятно, спускался ниже, под эту пустую породу, а позади нее опять выходил наружу. Учуяв след пропавшего угля, старые углекопы раздували ноздри, как добрые охотничьи собаки. Но пока он не был найден, артели не могли сидеть сложа руки, и расклеенные объявления сообщали, что Компания будет вскоре сдавать с торгов новые участки на разработку.

Однажды Маэ после работы проводил Этьена до дому и предложил ему поступить забойщиком в его артель вместо Левака, перешедшего в другую партию. Маэ получил на это разрешение от старшего штейгера и от инженера, которые с большой похвалой отзывались о молодом откатчике. Этьену оставалось только согласиться на это быстрое повышение, что он и сделал, радуясь все возраставшему уважению, которое выказывал ему Маэ.

К вечеру они вместе отправились на шахту ознакомиться с условиями. Оказалось, что торги назначены на участки, находящиеся в пласте Филоньера, в северном крыле Ворейской шахты. Работа казалась невыгодной; Маэ покачивал головой, когда Этьен читал ему вслух объявление. На следующий день, когда они спустились в шахту и пошли осмотреть новые места разработки, Маэ указал Этьену, что от нее очень далеко до рудничного двора, что порода неустойчивая, что угольный пласт совсем тонкий, а уголь очень твердый. Но ничего не поделаешь: если хочешь есть, придется тут работать. В следующее воскресенье они пошли на торги, которые происходили в бараке; вместо оказавшегося в отъезде инженера отделения торги вел инженер шахты с помощью старшего штейгера. Перед небольшим помостом, устроенным в углу, теснилось пятьсот — шестьсот углекопов; распределение участков шло быстро; слышался глухой гул толпы, чьи-то голоса наперебой выкрикивали цифры — то называли одни, то другие цифры. Маэ испугался: а вдруг ему не достанется ни один из сорока участков, предлагаемых Компанией? Слухи о промышленном кризисе вселяли в шахтеров панический страх перед безработицей, и конкуренты наперебой снижали расценки. Видя такое исступление, инженер Негрель не спешил, выжидая самого большого понижения расценок, а Дансар, подхлестывая участников торга, без стеснения лгал, восхваляя превосходное качество участков. Для того чтобы получить пятьдесят метров лавы, Маэ пришлось бороться с товарищем, который тоже упорствовал, они по очереди сбрасывали по сантиму с вагонетки, и Маэ остался победителем лишь потому, что сам до предела снизил расценок; штейгер Ришом, стоявший позади него, бранился сквозь зубы, подталкивая его локтем, и сердито ворчал, что при такой оплате артель ничего не заработает.

Когда вышли из барака после торгов, Этьен выругался. Потом разразился гневом, встретив Шаваля, который возвращался с прогулки по полю в обществе Катрин: парень срывал цветы удовольствия в то время, как тесть был занят серьезными делами.

— Мерзавцы! Негодяи! — кричал Этьен. — Вон какую подлость устроили! Заставляют рабочих душить друг друга.

Шаваль разгорячился. Ну извините, он-то никогда бы не снизил расценок! Захарий, явившийся на торги из любопытства, сказал, что ему слушать было тошно. Но Этьен резким жестом оборвал их:

— Этому придет конец! Когда-нибудь мы будем хозяевами!

Маэ, угрюмо молчавший после торгов, вдруг как будто очнулся и повторил:

— Хозяева!.. Эх, судьба проклятая! Давно пора! Натерпелись мы!

Это было в последнее июльское воскресенье, в день ярмарки в Монсу. Накануне вечером во всем поселке старательные хозяйки вымыли свою «залу», не жалея воды, — устроили настоящее наводнение, с размаху выплескивая ведра воды на плиточный пол и на стены; пол даже еще не высох, хотя его посыпали белым песком — роскошь для тощего кошелька бедняков.

В воскресенье уже с утра было жарко, нависшее тяжелое небо сулило грозу и удушливый, палящий зной, который так часто обрушивается летом на беспредельные поля Северного департамента.

По воскресеньям обычный утренний распорядок менялся в семействе Маэ. Отец с пяти часов сердито ворочался, несмотря на праздник, вставал и одевался, а дети нежились в постели до девяти часов. В то воскресенье Маэ вышел в садик выкурить трубку, потом вернулся съесть бутерброд в ожидании завтрака. Утро у него ушло на всякие пустяки: починил протекавшую лохань для купанья, приклеил на стену под часами портрет наследника престола, — кто-то подарил картинку малышам. Наконец, один за другим, спустились все домашние; старик Бессмертный вытащил в палисадник стул, чтобы погреться на солнышке, мать и Альзира тотчас принялись стряпать. Появилась Катрин, подталкивая Ленору и Анри, которых она умыла и одела; пробило половина одиннадцатого; по всему дому разливался запах жаркого из кролика, тушившегося с картофелем; последними спустились Захарий и Жанлен, у обоих были припухшие, заспанные глаза, и все же оба еще позевывали.