Август Стриндберг - Красная комната

— Ну! Так напишем маленькую записку! Так!

И опять написали.

Так как Фальк считал аудиенцию оконченной, он сделал вид, что хочет получить обратно свою рукопись, на которой Смит сидел все это время. Но тот не хотел выпустить ее из своих рук: он прочтет ее, но для этого нужно время.

— Вы разумный человек, сударь, и знаете, чего стоит время. Сейчас здесь был молодой человек, тоже со стихами, с большой вещью в стихах, которой я не мог воспользоваться. Я предложил ему то же, что вам, сударь; знаете ли вы, что он сказал? Он попросил меня сделать нечто такое, о чем я не могу рассказать. Да, вот что он сказал и убежал. Он недолго проживет, этот человек. Прощайте, прощайте! Достаньте себе Гакома Спегеля! Прощайте!

Смит указал чубуком на дверь, и Фальк удалился.

Шаги его были нелегки. Деревяшка была тяжела, тянула его к земле и задерживала. Он подумал о бледном молодом человеке с рукописью, осмелившемся сказать нечто такое Смиту, и возгордился. Но потом всплыло воспоминание о старых отцовских советах, и тут выскочила старая ложь, что всякая работа одинаково почтенна, и еще больше усилила его гордость; его ум был пойман, и он пошел домой, чтобы написать сорок восемь столбцов об Ульрике-Элеоноре.

Так как он встал очень рано, то в девять часов уже сидел за письменным столом. Он набил себе большую трубку, взял два листа бумаги, вытер стальное перо и захотел припомнить, что он знает об Ульрике-Элеоноре. Он перелистал Эклунда {47} 47 Якоб Эклунд (1790—1840) — автор многочисленных школьных учебников по истории. и Фрюкселля {48} 48 Андерс Фрюкселль (1795—1881) — шведский поэт, писатель и историк. . Там было много написано под рубрикой Ульрика-Элеонора, но о ней самой не было ничего. В полчаса десятого он истощил материал; он написал, когда она родилась, когда умерла, когда вступила на престол, когда отказалась от правления, как звали ее родителей и за кем она была замужем. Это была обыкновенная выписка из церковных книг, и она не заняла и трех страниц. Оставалось, значит, еще тринадцать. Он выкурил несколько трубок. Он стал копаться пером в чернильнице, как бы ловя в ней рыбу, но ничего не появлялось. Он должен был сказать что-нибудь о ее личности, дать легкую характеристику; у него было ощущение, будто ему приходилось произносить над ней приговор. Хвалить ее или порицать? Так как ему было безразлично, то он не мог решиться ни на то, ни на другое до одиннадцати часов. Он разругал ее и дошел до конца четвертой страницы: осталось еще двенадцать. Он хотел говорить о ее правлении, но так как она не правила, то об этом нечего было сказать. Он написал о государственном совете одну страницу — осталось одиннадцать. Не было еще и половины; он спас честь Гёрца {49} 49 Гёрц Георг Генрих (1668—1719) — немецкий государственный деятель, в 1716 г. перешедший на службу к Карлу XII. При жизни Карла XII пользовался большим влиянием в области внешней и внутренней политики. — одна страница — осталось десять! Как он ненавидел эту женщину! Новые трубки, еще перья! Он удалился в глубь времен, дал обзор и, будучи в раздражении, ниспроверг свой прежний идеал — Карла XII! Но это было сделано так быстро, что только одна страница прибавилась к другим. Осталось девять! Он пошел вперед и ухватился за Фредерика I {50} 50 Фредерик I — король Дании с 1523 по 1533 г. . Полстраницы! С тоской глядел он на бумагу, видел, что осталось еще полпути, но не мог пройти его. Семь с половиной страничек он сделал из того, что у Эклунда занимало только полторы. Он бросил деревяшку на пол, толкнул ее ногой под письменный стол, полез за ней, опять достал ее, стряхнул с нее пыль и положил на стол. Какие мучения! Он почувствовал сухость в душе, уподобившейся этой деревяшке; он старался взвинтить себя; он старался пробудить в себе чувства к покойной королеве, которых у него не было. Тогда он почувствовал свою неспособность, отчаяние и унижение! И это поприще он предпочел другим! Он опять призвал свой разум и занялся «Ангелом-хранителем».

Брошюрка эта была составлена для немецкого страхового общества, называвшегося «Нерей», и вкратце содержала следующее: господин и госпожа Шлос эмигрировали в Америку и приобрели там большое поместье, которое они, ради того чтобы сделать возможной эту брошюру, довольно непрактично превратили в дорогую мебель и безделушки. Чтобы все это непременно погибло и чтобы ничто не могло быть спасено, они отправили эти вещи вперед на первоклассном пароходе общества Veritas по имени «Вашингтон», который был обит медью, снабжен водонепроницаемыми перегородками и застрахован в большом немецком акционерном обществе «Нерей» на 400 тысяч талеров. Сами же господин и госпожа Шлос отправились с детьми на лучшем пароходе Уайт-Стар-Лейна «Боливар», застрахованном в страховом обществе «Нерей» (основной капитал 10 миллионов долларов), и прибыли в Ливерпуль. Путешествие продолжалось. Они достигли мыса Скаген. Погода, конечно, была очень хорошая всю дорогу, но как раз тогда, когда они достигли опасного мыса Скаген, разразилась, само собой разумеется, буря; корабль разбился; родители, застраховавшие жизнь, утонули и этим обеспечили детям сумму в полторы тысячи фунтов стерлингов. Дети, конечно, очень радовались этому и в хорошем настроении прибыли в Гамбург, чтобы вступить во владение страховым капиталом, а равно и наследством. Вообразите же себе их разочарование, когда они узнали, что «Вашингтон» разбился четырнадцать дней тому назад на Доггер-банке; все их имущество незастрахованным пошло ко дну. Они поспешили в агентство. Представьте себе их ужас, когда они услышали, что родители не заплатили последний взнос, срок которого как раз выпал на день перед их смертью. Дети были очень опечалены этим и горько оплакивали своих родителей, так усердно работавших для них. Они с плачем упали друг другу в объятия и поклялись, что отныне всегда будут страховать свое имущество и не пропускать взносов по страхованию.

Все это нужно было приспособить к месту и шведским обстоятельствам, сделать удобочитаемым, превратить в новеллу. Он должен был вступить в литературу! Опять пробудился в нем бес высокомерия и шепнул, что он негодяй, если занимается такими вещами; но этот голос вскоре был заглушен другим, исходившим со стороны желудка и сопровождавшимся необычайно сосущими и колющими ощущениями. Он выпил стакан воды и выкурил еще трубку, но неприятное ощущение еще увеличилось; его мысли стали неясными; он нашел, что комната его неуютна, время показалось ему долгим и однообразным; он почувствовал себя слабым и убитым; мысли его стали плоскими и вертелись только вокруг неприятных вещей, и вместе с тем ухудшилось и физическое самочувствие! Он спросил себя, не голоден ли он. Был час дня, а он не имел обыкновения есть до трех! Он тревожно подсчитал свою наличность. Тридцать три эре! Значит, без обеда! Это было впервые в его жизни. Этой заботы у него никогда еще не было! Но с тридцатью тремя эре можно и не голодать, он мог послать за хлебом и пивом. Нет, этого он не мог сделать, это неудобно. Пойти самому в молочную? Нет! Пойти и занять? Невозможно, не было никого, кто мог бы дать ему взаймы! При этой мысли голод взбунтовался, как выпущенный дикий зверь, рвал и кусал его и гонял его по комнате. Он курил одну трубку за другой, чтобы оглушить чудовище; но ничто не помогало. Барабанный бой раздался на дворе казармы, и он увидел, как гвардейцы вышли со своими медными котелками, чтобы получить обед. Все трубы, которые были видны ему, дымились; обеденный колокол прозвонил на Шеппсхольмене; что-то шипело на кухне соседа-полицейского, и запах жаркого проник к нему сквозь открытую дверь; он услышал звон посуды в соседней комнате и детей, читавших застольную молитву; насытившиеся каменщики внизу на улице спали послеобеденным сном на пустых мешках из-под провизии; он был теперь уверен, что в эту минуту весь город обедает; все, кроме него! И он рассердился на Бога. Тут светлая мысль пронеслась в его мозгу. Он взял Ульрику-Элеонору и «Ангела-хранителя», положил их в бумагу, написал на ней имя и адрес Смита и отдал посыльному свои тридцать три эре. Потом он вздохнул облегченно, лег на диван и стал голодать с гордым сердцем.