Август Стриндберг - Красная комната

Моей задачей оказалось сделать по идее профессоров фигуру Неверия в контраст к Вере. Программа была дана, и я не колебался. Я искал мужскую модель, потому что это должен был быть мужчина; мне пришлось искать долго, но я нашел его; да, мне думается, что я нашел Неверие в его личном воплощении,— и работа удалась мне блестяще!

Вот стоит теперь актер Фаландер слева от алтаря, с мексиканским луком из пьесы „Фердинанд Кортес“ {87} 87 « Фердинанд Кортес , или Завоевание Мексики» — опера итальянского композитора Г. Спонтини (1774—1851). и в разбойничьем плаще из „Фра Диаволо“ {88} 88 «Фра Диаволо» — популярная комическая опера французского композитора Д.-Ф. Обера (1782—1871). ; но люди говорят, что это Неверие, складывающее оружие перед Верой. И епископ, говоривший речь на освящении, говорил о дарах, которые Бог расточает людям и на этот раз мне; и граф, у которого мы обедали по поводу освящения, объявил, что я создал произведение, которое может стать наряду с античными (он был в Италии); а студент, служащий у графа, воспользовался случаем, чтобы отпечатать и раздать стихи, в которых он развивал мысли о возвышенном и прекрасном и рассказывал историю мифа о дьяволе.

До сих пор я, как настоящий эгоист, говорил о себе. Что теперь сказать об алтарной живописи Лунделя? Вот что она изображает: Христос (Ренгьельм) на кресте в глубине, слева — нераскаявшийся разбойник (я; негодяй сделал меня еще уродливей, чем я на самом деле); справа — раскаявшийся разбойник (сам Лундель, косящийся глазами ханжи на Ренгьельма); у подножия креста — Мария Магдалина (Мария, знаешь ее, в глубоко вырезанном платье); римский центурион (Фаландер), верхом на лошади (мерин шеффена {89} 89 Шеффен (от н е м. Schöffe) — присяжный заседатель; в оригинале шведское nämndeman. Олсона). Я не могу описать тебе, какое ужасное впечатление это произвело на меня, когда после проповеди упали завесы и все эти знакомые лица уставились со стены на прихожан, с благоговением слушающих его громкие слова о высоком значении искусства, в особенности когда оно служит религии. В этот час с глаз моих упала завеса, открывшая многое, очень многое. О том, что я в ту пору подумал о Вере и Неверии, ты когда-нибудь услышишь, но то, что я думаю об искусстве и его высоких задачах, я изложу в лекции, которую устрою в общественном месте, когда приеду в город.

Что религиозное чувство Лунделя весьма возросло в эти „дорогие“ дни, ты легко можешь себе представить. Он относительно счастлив в своем колоссальном самообмане и не знает того, что он мошенник.

Мне кажется, что я сказал все; остальное расскажу, когда встретимся. До тех пор прощай, всего хорошего!

P. S. Я забыл тебе рассказать развязку археологического исследования. Оно закончилось тем, что старичок из богадельни Ян, помнящий с детства, как выглядели фигуры, рассказал, что их было три: Вера, Любовь и Надежда; и так как Любовь была самой большой (Матф. 12), то она стояла над алтарем; но в десятых годах молния разбила ее и Надежду. Фигуры же сделал его отец, корабельный столяр в военном порту в Карлскроне.

Прочитав это письмо, Фальк сел за письменный стол, взглянул, есть ли керосин в лампе, закурил трубку, вынул рукопись из ящика стола и начал писать.

Сентябрьский день сиял над столицей, серый, теплый и спокойный, когда Фальк взбирался на горы на ее южной окраине. На Екатерининском кладбище он присел отдохнуть; он испытывал приятное чувство, глядя на клены, которые покраснели от мороза последней ночи и приветствовали осень с ее тьмой, серыми облаками и опадающей листвой.

Не было совсем ветра, казалось, что природа отдыхает, утомленная недолгим летним трудом. Все отдыхало; и люди лежали здесь, под газоном, тихо и ласково, как будто никогда не жили; и он желал, чтобы здесь, внизу покоились все люди и он сам.

Часы пробили наверху, на башне, он встал и пошел дальше; сошел вниз по Горденгатан, завернул в Новую улицу, у которой был такой вид, как будто сто лет она была новой, пересек Новый рынок и очутился на Белых горах.

Перед пестрым домом он остановился и стал слушать, что говорят дети, которые, по обыкновению, находились на скале и говорили громко и без удержу, точа маленькие обломки кирпича для игры в «припрыжку».

— Что ты ела за обедом, Иоанна?

— Тебе какое дело?

— Какое дело, говоришь ты? Смотри, я тебя вздую!

— Ты? Послушать только! С твоими глазами-то?

— Послушай!.. Или не помнишь, как я тебя вчера столкнул в озеро!

— Ах, заткни глотку!

Иоанна получает взбучку, и беспорядок прекращается.

— Не крала ли ты салата на кладбище, Иоанна? А?

— Это тебе наврал хромой Оле?

— И не пришла ли тогда полиция?

— Ты думаешь, я боюсь полиции? Вот еще!

— А если не боишься, так пойдем сегодня вечером за грушами.

— Там злые собаки за забором.

— Что там! Сын трубочиста здорово прыгает через забор. А собак можно ткнуть разок!

Точка кирпичиков прерывается служанкой, которая бросает сосновые ветки на поросшую травой мостовую.

— Какого черта нынче хоронят?

— Ах, у этого управляющего старуха опять родила! {90} 90 … у этого управляющего старуха опять родила! — В оригинале этой фразы использование уничижительное сленговое слово, применяемое к проституткам, нечто вроде «заимела ребенка с его конуса».

— Вот упрямый сатана-то, этот управляющий, а?

Вместо ответа другой засвистел какую-то незнакомую мелодию, которая звучала как-то совсем по-особенному.

— Мы вздуем его щенят, когда они вернутся из школы. А старуха его распухла, уж поверь мне. Эта чертовка однажды ночью выгнала нас в глубокий снег, когда мы не заплатили им за квартиру, и нам пришлось ночевать в сарае.

Разговор прекратился, потому что последнее сообщение не произвело никакого впечатления на слушателя.

После этой встречи с уличными ребятами Фальк без особенно приятных чувств вошел в дом. У двери его встретил Струве, изобразивший на лице печаль и теперь взявший Фалька за руку, как бы собираясь доверить ему что-то; ему надо было сделать что-нибудь — и он обнял его.

Фальк очутился в большой комнате со столом, буфетом, шестью стульями и гробом. Окна были завешены белыми простынями; сквозь них пробивался дневной свет и спорил с красным отблеском двух стеариновых свечей; на столе стоял поднос с зелеными бокалами и миска с георгинами, левкоями и астрами.

Струве взял Фалька за руку и подвел его к гробу, где лежал безымянный младенец, положенный на опилки, покрытые тюлем и усыпанные цветами фуксии.

— Здесь,— сказал он,— здесь!

Фальк не испытал ничего, кроме того, что обычно испытывают в присутствии покойника, и поэтому не мог найти подходящих слов и ограничился тем, что пожал отцу руку, на что тот сказал: «Благодарю! Благодарю!» — и прошел в соседнюю комнату.