Август Стриндберг - Красная комната

Это не были комплименты, но не были также и грубости, потому что статья была написана с настоящим и глубоким интересом. Рецензент находил, что поэзия Фалька не хуже и не лучше другой, но так же эгоистична и лишена значения; она говорит только о частных делах автора, недозволенных связях, действительных и вымышленных; она кокетничает с маленькими грешками, но не печалится о больших грехах; она нисколько не лучше английской камерной поэзии {108} 108 … английской камерной поэзии …— В оригинале (SV): engelska toalettpoesi (поэзия туалетного календаря). Подобные календари, издаваемые с XIX в., предназначены для размещения в женских туалетных комнатах; часто содержали посредственные стихи. ; и поэт мог бы поместить перед текстом свой портрет — тогда текст был бы иллюстрирован.

Эти простые истины произвели глубокое впечатление на Фалька, который читал только написанную Струве рекламу в «Сером колпачке» и продиктованный личным благоволением отзыв в «Красной шапочке». Он коротко простился и встал.

— Ты уже уходишь? — спросила Бэда.

— Да. Встретимся ли мы завтра?

— Конечно, как всегда. Покойной ночи!

Селлен и Оле последовали за ним.

— Это редкое дитя,— сказал Селлен после того, как они прошли некоторое время молча.

— Прошу тебя говорить о ней сдержаннее.

— Я вижу, ты влюблен в нее.

— Да, это так, и, надеюсь, ты прощаешь это мне.

— Пожалуйста, я не намерен становиться на твоей дороге!

— А я прошу тебя не думать о ней ничего плохого…

— Нет, я этого и не делаю! Она была в театре.

— Откуда ты это знаешь? Она ничего не рассказывала мне об этом.

— А мне рассказывала. Нельзя им вполне доверять.

— Ну, в этом нет ничего плохого. Я намереваюсь, как только буду в состоянии, извлечь ее из ее положения. Наши отношения ограничиваются тем, что мы утром в восемь часов отправляемся в Гага-парк и пьем воду из источника.

— Как невинно! Вы никогда не ходите по вечерам ужинать?

— Мне никогда не приходило в голову делать ей такое неподходящее предложение, которое она отклонила бы с презрением. Ты смеешься! Смейся! Я еще верю в любовь женщины, к какому бы классу она ни принадлежала; да, пусть у ней будет какое угодно прошлое. Она сказала мне, что жизнь ее не была чиста, но я обещал ей никогда не спрашивать ее о ее прошлом.

— Значит, это серьезно?

— Да, серьезно.

— Ну, тогда это другое дело. Покойной ночи, Фальк!

— Ты пойдешь со мной, Оле?

— Покойной ночи.

— Бедный Фальк,— сказал Селлен Оле,— теперь его очередь пройти сквозь строй! Но это необходимо, как прорезывание зубов; не становишься мужчиной, пока не переживешь своего романа!

— А какова эта девица? — спросил Оле исключительно из вежливости, так как мысли его были далеко.

— Она довольно хороша в своем роде, но Фальк принимает все это слишком серьезно; это и она, по-видимому, тоже делает, пока думает, что может завладеть им; но если это затянется, она устанет, и нельзя ручаться, что она не будет искать развлечений на стороне. Нет, вы не понимаете этих вещей. Не надо мямлить, надо брать сразу, не то придет другой. Был ли ты уже влюблен, Оле?

— У меня был ребенок от нашей работницы, там, дома, в деревне, и за это отец прогнал меня из дому. С тех пор мне на них наплевать!

— Это было несложно. Но быть обманутым, как это называют, это чувствуется сразу, поверь мне! О! о! о! Надо иметь нервы, как скрипичные струны, если хочешь играть в эту игру. Посмотрим, как Фальк выйдет из этой борьбы; многие принимают ее слишком глубоко, что глупо. Дверь открыта! Входи, Оле; я надеюсь, что постели взбиты, чтобы тебе удобнее было лежать; но ты должен извинить мою старую служанку за то, что она не умеет взбивать подушек; пальцы ее несколько слабы, видишь ли, подушка, может быть, окажется немного жесткой.

Они поднялись по лестнице и вошли в мастерскую.

— Похоже, что служанка проветривала или мыла полы; здесь пахнет сыростью.

— Ты сам над собой смеешься; никто не мог здесь мыть, так как нет больше пола.

— Нет больше пола? Ну, это другое дело! Где же он остался? Может быть, сгорел? Тоже ладно! Нам придется лечь на мать сыру землю или на мусор, смотря по тому, что там окажется.

И они легли, одетые, на накат, сделав себе постель из кусков холста и старых рисунков и положив папки под голову. Оле добыл огня, достал стеариновую свечку из кармана; слабый свет бродил в большом пустом ателье и, казалось, упорно боролся с массами тьмы, врывавшимися в огромные окна.

— Холодно сегодня,— сказал Оле и достал засаленную книжку.

— Холодно? Нет, только двадцать градусов снаружи, и значит, здесь по меньшей мере тридцать, так как мы живем так высоко. Сколько сейчас может быть времени?

— Кажется, у Иоанна только что пробило час.

— У Иоанна? У него нет часов! Он так беден, что заложил их.

Наступила длительная пауза, которую прервал Селлен.

— Что ты читаешь, Оле?

— Это не важно.

— Не важно? Разве ты не должен быть вежливым, когда ты в гостях?

— Это старая поваренная книга, которую я взял у Игберга.

— Неужели, черт подери? О, мы ее почитаем; я сегодня выпил только чашку кофе и стакан воды.

— Чего ты хочешь? — сказал Оле и стал перелистывать книгу.— Хочешь рыбное блюдо? Знаешь, что такое майонез?

— Майонез? Нет! Читай! Это звучит хорошо!

— Так слушай! «Майонез. Масло, муку и немного английской горчицы варят вместе и растирают с хорошим бульоном. Пока все это варится, впускают несколько желтков. После надо дать остыть».

— Нет, черт подери, от этого не будешь сытым…

— О, это еще не все. «Хорошего прованского масла, немного сливок с белым перцем»… Да, я вижу, это не годится. Хочешь чего-нибудь поосновательнее?

— Открой-ка про капустники; это самое лучшее из того, что я знаю.

— Нет, я не могу читать больше вслух!

— Ну, читай же!

— Нет, оставь меня в покое.

Опять настала тишина. Потом свеча погасла, и стало совсем темно.

— Покойной ночи, Оле; завернись, чтобы не замерзнуть.

— Во что мне завернуться?

— Не знаю. Не правда ли, веселая жизнь?

— Я спрашиваю себя, почему ты не кончаешь самоубийством в такой холод.

— Этого не надо делать! По-моему, интересно посмотреть, что из этого наконец выйдет.

— Есть у тебя родители, Селлен?

— Нет, я незаконнорожденный! А у тебя?

— Есть, но выходит то же самое.

— Ты должен благодарить Провидение, Оле; надо всегда благодарить Провидение, хотя я и не знаю, какую это имеет цель. Так надо.

Опять настала тишина; потом Оле нарушил ее:

— Ты спишь?

— Нет, я лежу и думаю о статуе Густава-Адольфа; поверь мне…

— Ты не мерзнешь?

— Мерзнуть? Да здесь так тепло!

— Моя правая нога совсем отнялась.

— Накройся этюдным ящиком и воткни по бокам кисти, тебе станет теплее.