Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

— Почему?

— …Не знаю. Глядишь на остальных… как на чужих, точно они из дальних стран, что ли. Мне все кажется, притронусь к чему — и испачкаю углем. И всегда так… не переборю себя ни за что… Марженка шьет ведь… А я уж и не вхожу в комнату, чтобы чего не измазать. Не знаю… тебе не кажется, как мне, что ты весь в угольной пыли?

— Кажется! — торопливо подтвердил Станда, и сердце его заныло от жалости. Бедняга Адам! Бедняга Адам, как он хочет что-то оправдать, что-то объяснить! Бедный, растерянный Адам!

Адам перевел дух.

— Вот видишь. От этого не отмоешься никогда. Может, другим это и не мешает… не знаю.

Адам замолчал и пошел еще быстрее, Станда еле поспевал за ним. Бедняга Адам! Совсем недавно он выделывал губами «пом-пом-пом» и раскачивался всем телом в такт песне, а сейчас мчится рысью, согнувшись под своим крестом. Больше нет никакой команды, остались опять только Адам и Мария, и есть Станда со своим одиночеством; каждый опять стал самим собой, каждый сам по себе, и каждый страшно одинок. Возможно, что и «пес» Андрес сейчас одинок, и Пепек, и каменщик Матула, и Суханек; все остались наедине со своими заботами или горем и спешат домой, понурив голову…

Адам останавливается у калитки своего домика.

— Я был… очень рад, — с трудом выговорил он. — Ну, доброй ночи.

И его костлявые, сухие, горячие пальцы крепко пожимают руку Станды. И Станда опять чувствует нечеловеческую усталость и… даже грусть. В темноте на цыпочках поднимается он в свою мансарду; раздеваться ему не хочется, и он сидит на краю постели… до того ему вдруг стало грустно. Внизу звякнула щеколда; заговорит ли кто-нибудь внизу, скажут ли что-нибудь друг другу эти двое, разве им нечего сказать? Тишина, где-то вдали свистит и грохочет поезд с углем. Снизу доносятся осторожные шаги, тяжело скрипнула постель Адама — и молчание сомкнулось, как черные воды омута. «Бедняга Адам, — сочувственно думает Станда, — бедняга, бедняга!» И мысли его обрываются…

Утром Станда проснулся с блаженным чувством: сегодня не нужно идти в школу. Он еще сладко потянулся и только тогда спохватился — какая там школа! А вот в шахту он спустится только в пять часов. Только в пять часов — уйма времени впереди, будто на каникулах. На улице солнечный день, хотя под утро прошел дождик; внизу щебечет канарейка и воркуют голуби, у соседей сердито кудахчет курица; и Станда поспешно вскакивает с постели, чтобы не упустить ничего из всей этой прелести. Кое-как он смочил лицо и волосы водой и бежит вон, топает по лестнице, как лошадь, и останавливается на пороге. Боже, какой чудесный день!

В садике Адам наклонился над цветами и ковыряется в клумбе. Вот он поднял голову, и на его продолговатом, худощавом лице появляется подобие улыбки.

— Доброе утро! — восклицает Станда.

Адам выпрямился.

— Здорово, Станда. Там… там тебе завтрак приготовлен.

Правда, об этом не уславливались, когда сдавали комнату, но, видно, сегодня день такой, вроде как праздничный… ну и ну, дела-то какие! Я тут уже почти как дома, — радуется Станда.

— Сейчас приду, — кричит он, — только за газетами сбегаю.

Читать утром газету — это тоже все равно что праздник. Шахтерский поселок точно вымер, мужчины работают, только мы свободны, — ну, просто чудо!

— Марженка, дай Станде позавтракать, — говорит Адам в окно, и Станда солидно идет за газетами. Солидно, еще бы! Хотя он предпочел бы скакать на одной ножке, так все его веселит.

Теперь он сидит у Адамов в кухне и развертывает газету. Мария приносит ему на подносе завтрак — Станда косится на ее белые руки, покрытые золотистым пушком; что сказала бы она, если бы он поцеловал ее вот сюда, у локтя — наверное, уронила бы поднос и сказала бы вполголоса: «Что вы делаете?» — «Это я просто от радости, пани Мария, сегодня можно, такой уж нынче день!»

Но теперь уже поздно: Мария поставила поднос на стол и оправляет белую скатерть. Только сейчас Станда замечает: на подносе кофейник, тонкие ломтики хлеба и тарелочка с пластинками розовой, с прожилками сала, ветчины. Станда просто на седьмом небе — так он еще никогда не завтракал; он до того растроган таким вниманием, что даже краснеет.

— Спасибо, — еле выговорил он, не понимая, что у него стряслось с голосом, с руками… Без всякой надобности он громко откашлялся и угрюмо, почти строго бросил: — Адам… Адам мне говорил… чтобы я дал вам что-нибудь почитать.

Так, дело сделано — и Станда облегченно вздыхает.

Руки Марии замерли на скатерти.

— Адам? — изумленно вздохнула она — Это вам сказал Адам?

— Вчера… вчера вечером он говорил. Вы, мол, любите читать…

— А мне и словечка не промолвил, — произносит она растерянно; что такое — губы у нее дрожат, и она смотрит широко открытыми глазами куда-то поверх головы Станды. — Мне… мне даже не заикнулся!

— Можете выбрать какую угодно, — бормочет Станда, но Мария, кажется, не слушает; она все так же изумленно смотрит, но глаза ее вдруг наполняются слезами; она быстро отворачивается, чтобы Станда не видел ее лица.

— Это верно? Он сам сказал? Никто ничего ему не говорил? — вырывается у нее, и голос ее дрожит и теплеет. — Тогда скажите ему, что я… что я буду рада.

И — трах! — захлопнулась завешенная изнутри белой занавесочкой стеклянная дверь в комнатку Марии. Станда удивленно глядит ей вслед и качает головой — что это означает? Почему должен сказать ему я… точно они не разговаривают друг с другом! Ну что ж, застучит там опять швейная машинка, зальется канарейка, как несколько минут назад? Нет, кажется, там никто даже не дышит, только голуби во дворе вот-вот захлебнутся, воркуя. «А мне какое дело, — думает Станда с негодованием, — никому я ничего не стану передавать, говорите сами». И Станда с аппетитом набрасывается на завтрак и впивается глазами в газету.

Так, стало быть, в местной газете написано: катастрофа на шахте «Кристина». Станда нетерпеливо читает, чтобы не упустить ни слова: ведь он тоже имеет отношение к этому бедствию и вправе требовать, чтобы оно было описано подробно и правдиво. Что ж, в общем, тут все правильно, вынужден признать Станда: вскоре после начала второй смены взрыв в новой продольной выработке… весть разнеслась с быстротой молнии. Правильно. Есть жертвы. Сведения об этом, вероятно, дала дирекция или заводской комитет. Немедленно же были организованы спасательные работы… ага, вот: «Работать на сильно поврежденном и особенно опасном северном участке первыми добровольно вызвались следующие шахтеры…» У Станды так забилось сердце, что пришлось ненадолго прервать чтение. «…первыми добровольно вызвались следующие шахтеры: Иозеф Адам, Ян Мартинек, Франтишек Матула, В. Пулпан, Антонин Суханек и Иозеф Фалта, которые без промедления спустились в шахту, чтобы помочь засыпанным товарищам. Спасательные работы в районе взрыва продолжались всю ночь…» Станда читает еще раз: «…первыми добровольно вызвались следующие шахтеры: Иозеф Адам, Ян Мартинек, Франтишек Матула…» Пропустили инженера Хансена и запальщика Андреса; вероятно, так сделали нарочно, но это несправедливо, возмущенно думает Станда; а его назвали В. Пулпаном! Станду это ужасно сердит, вся радость испорчена; но он делает ножом дырку там, где напечатана эта дурацкая буква «В», так что ее нельзя теперь прочитать, и ему становится легче. Теперь хорошо. «Первыми добровольно вызвались следующие шахтеры». Да, милый мой, это тебе не пустяк: «первыми» и «добровольно», ведь это значит, что они самые смелые. И они без промедления спустились в шахту, чтобы помочь засыпанным товарищам. На особенно опасный участок. Вот оно, черным по белому, и каждый может это прочитать. Станда уже выучил заметку наизусть, но читает еще и еще. Что ни говорите, а получается очень торжественно, этим полна газета; и от этого торжественного чувства Станду пробирает дрожь.