Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

— Она красивая? — Вот так, в темноте и на расстоянии, мне все это казалось возможным.

— Да, такая зрелая красота, — сказал Фолтын тоном знатока. — Видишь ли, я… учу ее дочку. Она воспитывалась в испанском монастыре…

— Ее зовут Мануэла?

— …Нет. Ее зовут Исабель Мария Долорес. Но она еще дитя, ей шестнадцать, — добавил он с мужской снисходительностью. — Правда, кажется, она в меня влюблена, но знаешь, я… — Он пожал плечами. — Граф мне так доверяет. В общем, все это очень сложно. Я только однажды поцеловал ее, ты не можешь себе представить, какой это огонь… А что! Артист ведь не связан никакими условностями, не так ли? У артиста неограниченные права на жизнь; ведь он творит лишь на основе того, что сам пережил… Это грандиозно — быть артистом, а? Шимон, обещай, что никому не скажешь… о графине, и вообще. Дай честное слово.

— Честное слово!

Его рука, еще более влажная и холодная, чем обычно, дрожала, выдавая возбуждение.

— И если хочешь знать… если хочешь знать, графиня уже подарила мне свою любовь. Ты поэт, Шимон, ты поймешь… Ты тоже плюешь на предрассудки, да? Если бы ты видел, как прекрасна Исабель! Ты не знаешь моей второй жизни, Шимон, ты меня знаешь только по школе, но, сказать по правде, я… я живу, как артист, понимаешь? Безумно… безудержно… каждым нервом. — При этом он судорожно сжимал и разжимал свои большие мальчишечьи руки, как будто что-то ими захватывая. Я был в смятении; мне хотелось верить всему, что есть романтического в мире, но мучительное ощущение чего-то неестественного и нереального не покидало меня; мне было очень стыдно за то, что мне явно недостает фантазии и дружеского доверия.

— Рассказывай дальше, — буркнул я мрачно.

— Знаешь, — заикаясь, словно его лихорадило, проговорил Фрицек, — вдохновение приходит ко мне чаще всего после того, как я переживу нечто великое. Великую любовь или великий грех. Это тоже часть искусства — тебе ведь это знакомо, правда? Когда-нибудь ты расскажешь… что ты пережил… как поэт. Но музыка — это больше, чем поэзия, музыка — это… это нечто неуловимое в нас, понимаешь? Знаешь, Шимон, я — дионисийская натура. Я… погоди, — произнес он вдруг совсем другим голосом, — тетка идет.

Старая дева открыла дверь и вошла с зажженной свечой.

— Мальчики, что вы сидите в темноте?

— Мы просто повторяем историю, — промямлил Фрицек, близоруко моргая на свету. Своей длинной белой шеей и резко скошенным подбородком он вдруг напомнил мне обиженную гусыню.

Результатом была дружба не на жизнь, а на смерть. Первая дружба — это нечто почти столь же великое и прекрасное, как первая любовь. Роли наши были четко разграничены: Фолтын — дионисийская натура, преисполненная порывов и страстей, душа мятежная, оргиастическая и очарованная; он отрастил себе гриву, как папуас, и ходил со шляпой в руке — ветер раздувал его божественную шевелюру. Для меня, к моему величайшему удовлетворению, был выбран характер гефестовский; я был черный взъерошенный коротышка, я ковал свои стихи у горнила, являя собой силу приземленную, трезвую, грубую и скептическую; я даже старался хромать, как Гефест. Подобно богам, мы бродили по нашему городишку и его окрестностям, безмерно презирая всяких феаков и беотийцев; встречали на вечернем бульваре робких нимф и страстных менад, а иногда тихонько пробирались к местному заведению сомнительной репутации, чтобы с бьющимся сердцем хоть в замочную скважину заглянуть в красное сияние Венериной пещеры. Что значил в сравнении с этим античным упоением какой-то кол по греческому или латыни! В школе у доски Дионис отчаянно плавал — кадык его прыгал, и подбородок трясся, а мрачный Гефест лихорадочно вылавливал под партой крупицы сведений из учебников и шпаргалок. Под конец Дионис беззвучно проваливался на каких-нибудь неправильных глаголах и садился со слезами на глазах, судорожно пытаясь сохранить достоинство, а Гефест под партой крепко и верно пожимал его потную руку. Ведь и богам порой наносит удары завистница-судьба. A misera plebs [133]шестого класса злорадно паразитировал на наших битвах с гарпиями-учителями; впрочем, чего иного ждать богам от малодушных мирмидонов? Но однажды Дионис геройски восстал против тупого мира, который не понимал и мучил его; это случилось, когда около Бэды остановился наш плешивый словесник и укоризненно произнес: «Фолтын, Фолтын, ну когда вы наконец подстрижетесь, чтобы проветрилось то, что находится у вас в голове вместо мозгов?» Фрицек покраснел, вскочил и, сверкая глазами, стукнул кулаком по парте. «Господин учитель, — крикнул он, и в голосе его послышались истерические нотки, — мы с вами в школе, а не у парикмахера. До моих волос вам нет дела, и я запрещаю вам их касаться!» За свою выходку Фрицек получил от директора замечание и на какое-то время сделался героем старших классов гимназии. Однако он отстоял свое право на артистическую гриву, а затем завел и артистический галстук-бабочку; учителя оставили его в покое, хотя иногда он прямо на уроках расчесывал гребнем свою обожаемую фризуру.

Некоторое время спустя мы с Фрицеком разошлись — это произошло, собственно, из-за моих стихов. Он так долго приставал ко мне, что я наконец с большой неохотой и сомнениями принес ему свои помятые и густо исписанные тетрадки; я уже тогда не любил быть на виду. Мне не хотелось спрашивать, что он думает о моих сочинениях, а сам он молчал. Только через несколько месяцев я между прочим заметил, что пора бы ему вернуть мои стихи.

Фрицек удивился.

— Какие стихи?

— Тетрадки, что я тебе дал.

— Ах, эти, — вспомнил Фрицек и оскорбился. — Я их тебе завтра принесу, если ты мне не веришь, — промямлил он и надулся, изображая укоризну. Мы шли молча; Фрицек только возмущенно фыркал и качал головой, как человек, глубоко раненный непониманием и черной неблагодарностью. Внезапно он остановился и протянул мне холодную руку:

— Привет, я ухожу.

— Но что я тебе сделал?

— Ничего, — сказал он, глотая слезы. — Я… я хотел переложить на музыку некоторые твои стихи, а ты… будто я хотел их украсть!

— Но ты мне об этом ничего не говорил!

— Я хотел сделать тебе сюрприз… Одна вещь у меня уже почти готова — та, что начинается: «Опять один, один под небом хмурым…»

Я сжал его вялую руку.

— Не сердись, Фрицек, ведь я не знал! Я так рад, что тебе они хоть немножко понравились. Но ты вообще ничего мне не говорил…

— Я так полон ими, у меня они все время звучат в голове, а ты… Художник так бы не поступил, — выкрикнул он со слезами в голосе. — Такое низкое недоверие! Не бойся, я верну твои тетрадки. Я ни в ком не нуждаюсь! Я и один проживу! — Ни с того ни с сего он вдруг круто повернулся и пошел в противоположном направлении. Я догнал его и добрый час уговаривал, что я ничего плохого не имел в виду и мои тетрадки он может держать сколько захочет…