Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

В общем все обошлось хорошо; пан Фольтэн объявил, что живо заинтересовался нами и с большим тактом вручил нам запечатанные конверты — в каждом оказалось по две новеньких сотни. Он даже сердечно пожал нам руки и пригласил зайти через месяц — сыграть что-нибудь новое. Мы шли домой вне себя от восторга: у нас был свой меценат, а денег, по нашим понятиям, просто куры не клевали, и вообще все небо пело тысячами скрипок, только Ладичек все возвращался горестной мыслью к своей горничной. Мальчики, вспоминал он, вы заметили, какие на ней были туфельки? А наколка? Интересно, что, когда мы пришли туда во второй и в третий раз, она показалась нам далеко не такой красоткой, а еще удивительней было то, что с двумя сотнями в кармане нам жилось ничуть не лучше, чем без них. Как это получается, понять не могу.

Спустя месяц мы нагрянули снова, неся под мышкой несколько нотных листов: сочинения, посвященные маэстро Бэде Фольтэну. Ладичек написал фанданго для скрипки в сопровождении фортепьяно, я сочинил музыку к одному стихотворению, a Fatty принес маленькое романтическое «Рондо» для фортепьяно. Пан Фольтэн искренне обрадовался; он сам сел за рояль и проиграл мою поэму, мурлыча при этом мотив; он сыграл и Микешево «Рондо», одобрительно кивая головой. Играл он непрофессионально, но бегло и с музыкальным чувством. Потом мы с Ладей исполнили фанданго; Ладичек неожиданно добавил чертовски удачную импровизацию pizzicato a la guitarra, и пан Фольтэн просто сиял.

— Хорошо, юноши, — сказал он, — вы меня радуете.

Потом он заговорил о сочинении музыки.

— Я думаю, юноши, неправильно писать только то, что приходит тебе в голову; я бы дал молодому композитору задание: теперь, дескать, покажи, на что ты способен. Для творческих порывов у тебя еще будет время, когда ты найдешь свой стиль.

Он задумался, а потом сказал:

— Вот если бы вы все трое разработали одну тему, это было бы очень интересно. Я бы лучше вас узнал и мог бы посоветовать, в каком направлении работать.

Он провел рукой по лбу.

— Ну, например… например, маленькая увертюра: ночь в воинском стане. Как перед битвой. Сильный музыкальный образ, не правда ли?

Толстяк выпучил глаза.

— А… звезды светят?

Пан Фольтэн прикрыл глаза рукой:

— Нет. Скорее, как перед грозой. Я вижу огненные молнии на горизонте. В стане гремят барабаны и трубят стражи…

— А какое это войско? — сдержанно спросил Ладичек.

— А что?

— Ну, как же — какие инструменты выбрать?

— Правильно, — согласился пан Фольтэн и одобрительно кивнул. — Ну, скажем, войско царя Навуходоносора, а? Это было бы чрезвычайно экзотично.

— Но ведь это ж были язычники!.. — сокрушенно пробормотал Fatty.

Пан Фольтэн взглянул на него с удивлением:

— И вам это мешает?

Fatty покраснел, и вид у него стал совсем несчастный.

— Да нет, просто я про них ничего не знаю, — проговорил он, заикаясь. — Если б там хоть звезды были!.. Звезды еще можно выразить!

— Творчески мыслящий художник может представить себе все, — заметил наш меценат. — Но я вас не принуждаю. Просто мне пришла в голову такая идея.

На этот раз в конвертах оказалось уже по три сотни, но, к нашему изумлению, их хватило ровно на столько же, на сколько и двух предыдущих. На деньгах, видно, лежит какое-то проклятие: сколько ни получай, все мало.

Разумеется, мы принялись за стан Навуходоносора, чтобы доставить пану Фольтэну удовольствие. Ладичек, не долго думая, решил, что нужно сделать «нечто сарацинское», и начинил партитуру турецким барабаном и литаврами; протяжный отдаленный вой должен был символизировать «пение муэдзина» (Ладичек упорно говорил «музеин»). У меня получилось что-то вроде лирического ноктюрна с робким намеком на вечерний зов трубы; зато Fatty до глубокой ночи потел над навуходоносорским станом и в отчаянии рвал на себе волосы, потому что у него не выходили «огненные молнии на горизонте». «Все у меня там звезды получаются, — твердил он безнадежно, — без звезд какая ночь, — это не ночь, а пустая черная дыра!» В конце концов родилось короткое героическое «Largo» для фортепьяно, — пожалуй, лучшая вещь из всего написанного Микешем до той поры. Но с военным лагерем это «Largo» имело мало общего.

Наш любезный меценат был очень доволен. С очками на носу он изучал наши творения, беззвучно шевеля губами.

— Недурно, — бормотал он одобрительно, склонившись над партитурой Лади, — вот этот шакалий мотивчик — хорошая идея.

Ладичек пнул нас ногой под столом, чтобы мы не заикались о «музеине». У меня пан Фольтэн похвалил вечернюю зорю, но, пробежав глазами «Largo», нахмурился и стал ковырять в ухе зубочисткой.

— Холодновато, — произнес он. — И нет масштабности.

— Да, — прошептал уничтоженный Fatty.

— Послушайте, — вдруг решил пан Фольтэн, — вам, наверно, больше по душе всякие там пасторальки. Представьте себе стадо овец… юный пастух играет на свирели песнь любви…

— Да-да, — еле слышно прошептал Fatty, преданно моргая, но на его пухлых щеках был написан ужас, и пот у него выступил на лбу при одной мысли о стаде овец и пастушеской песне любви. Ладе задали торжественный марш языческого военачальника. Это будет примерно так, с готовностью отозвался Ладичек и забарабанил по столу варварский марш. Мне пан Фольтэн выдал какие-то стихи, чтобы я положил их на музыку. Кажется, хор женщин, оплакивающих ужасы войны. Стихи мне показались чудовищными. На каждом шагу: «О, горе, горе!» — и тому подобное. Но рука пана Фольтэна на сей раз была еще щедрее, и мы постарались угодить ему, как только могли.

— Знаешь что, Fatty, — говорю я, — давай я тебе сделаю стадо овец со свирелью и песнь любви; всякие «бе» да «ме» и мечта любви — это как раз по моей части. А ты за это положи на музыку «О, горе, горе!» Ты ведь прямо создан для «О, горе!» и хора жен и матерей, а пан Фольтэн не догадается, кто что писал.

Песнь любви получилась у меня такая, что добродетельный Fatty только краской заливался — такое это было воркование и страстные стоны.

— Послушай, — защищался он, — я не могу ему это отдать, он меня засмеет. Разве похоже, чтоб я мог такое сочинить?

Зато с каким совершенством сконтрапунктировал он «О, горе!» в виде cantus firmus; многоголосие оттенялось легким эхом, и все завершалось протяжной монотонностью звучащих в унисон альтов — прямо мороз подирал по коже.

Когда мы сдали пану Фольтэну работу, он не скрыл своего удовлетворения; только на Fatty глянул поверх моей пасторали почти с укором.

— Холодная музыка, — произнес он с сожалением. — Разработка отличная, но нет страсти.

— Да, — промямлил несчастный Fatty.

Видно, наш меценат решил к нему придираться!

— Вы еще не любили, не так ли?

— Нет, — прошептал Fatty покаянно.

— Это плохо, — заявил пан Фольтэн. — Артист должен, должен любить — страстно, безудержно, дионисийски…