Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

Ясновидец пожал острыми плечами.

— Разумеется, результат был убийственный. Корифей науки несколькими словами в пух и прах разбил гипотезы молодого химика. Вздор, это невозможно, вы, очевидно, не знакомы с работами такого-то и такого-то, прочтите ту и эту монографию. И под конец великодушное снисхождение: впрочем, можете остаться работать у меня, я вам поручу кое-какую работу, например, поправлять фитили горелок или обслуживать фильтры. А если вы проявите терпение и научитесь работать, как ученый… Но пациент Икс не был терпелив и не хотел учиться работать, как ученый. Бормоча что-то нечленораздельное, он покинул кабинет корифея и бежал от развалин своего химического воздушного замка в такой панике, что… что остановился лишь на пороге совсем иного мира, где негры добродушно и совсем ненаучно скалили белые зубы.

Ясновидец поднял палец.

— Не поймите меня превратно. Бонза от химии поступил правильно и честно, он оградил науку от дилетантства. Он охотно принял бы доказанные факты, но принципиально отверг гипотезы, которые прежде всего внесли бы в науку беспорядок и неуверенность. Он должен был опровергнуть гипотезу нашего химика, ибо в жизни ничто не происходит случайно и наобум, ею управляет необходимость.

Хирург, видимо, опасаясь, что ясновидец опять перейдет к отвлеченным рассуждениям, быстро спросил:

— Больше он уж не занимался химией?

— Нет, не занимался. Он не знал внутреннего голоса, который сказал бы ему: „Ничего, это пройдет, поди поиграй, малыш“. Каждая катастрофа в его жизни бывала окончательной и непоправимой. Когда несколько слов корифея разрушили все его построения, в нем вдруг с необычайной силой вспыхнуло свойственное ему ощущение одиночества и заброшенности… понимаете, почти удовлетворение тем, что он потерпел такой провал, что все пошло прахом. Он спрятал свои тетради, даже не взглянув в них, бросил работу на сахарном заводе — лететь так уж с треском! — и сам ужаснулся своему ощущению тщеты и никчемности, а еще больше тому, что, собственно говоря, отлично чувствует себя среди этой страшной разрухи.

— Он был молод, — заметил хирург. — Разве у него не было никакой привязанности?

— Была…

— Девушка?

— Да.

— Он любил ее?

— Да.

Стало тихо. Ясновидец, охватив руками колени, опустил глаза и раздраженно присвистнул.

— Не буду рассказывать всего, — процедил он наконец. — Я ведь не его биограф. Конечно, и в его любви было одиночество и протест, и, конечно, он погубил ее, как губил все в своей жизни: из упрямства и из-за того, что ушел, захотев одиночества. Какое опустошение! Теперь можно присесть и созерцать осколки разбитого вдребезги. Ребенком он, бывало, прятался в кладовке со старым хламом. Там его никто не видел, там он был наедине с собой, и его протест таял в одиночестве. Все время одна и та же закономерность, один и тот же ритм жизни. — И ясновидец начертил что-то в воздухе. — Упрямство толкает его вперед, одиночество освобождает. Он не двинулся бы с места, но его подстегивает протест. Из упрямства он отстаивал бы свои позиции, но одиночество в нем словно машет рукой: „Э-э, стоит ли, к чему все это?“ И опять начинаются скитания.

Ясновидец поднял голову.

— Быть может, он был гениальным химиком и его идеи преобразили бы мир. Но не думаете же вы, что у человека его склада хватило бы терпения шаг за шагом, от опыта к опыту, ценой обидных ошибок и неудач, кропотливой и научной работой доказать правильность своих построений? Он стоял на пороге великого открытия, но его пугал планомерный, неустанный труд, который постепенно продвигал бы его вперед. Он должен был потерпеть фиаско. Это фиаско было внутренней закономерностью, собственно, нечто вроде бегства от непосильной задачи. Останься он химиком, он бы все равно блуждал между опытами и фантазиями, от проблемы к проблеме, без цели, теряясь в слишком широких просторах. Поэтому он должен был скитаться среди людей и островов, чтобы этим как-то подменить блуждания своего духа… Вы, — ясновидец ткнул пальцем в сторону терапевта, — говорили что-то о подмене представлений. Знайте же, что существует и подмена судьбы и что иногда внешние события подменяют собой гораздо более глубокие сдвиги, происходящие внутри нас.

Ясновидец потянулся к сигарете. Хирург щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить.

— Muchisimas gracias, [56]— пробормотал ясновидец, низко поклонившись и не заметив, что хирург при этом внимательно наблюдает реакцию его зрачков.

— Любопытно, — продолжал он, сплевывая табачные крошки, — любопытно, какой след оставляет на человеке его среда, то, что мы называем окружающей обстановкой. Для его внутреннего „я“ она нечто гораздо большее, чем просто совокупность факторов, определяющих его поведение. Скорее можно сказать, — неуверенно продолжал ясновидец, — что сама среда как-то обусловлена жизнью и внутренним миром человека, словно в ней просто… реализуется предопределенная ему судьба. Да, это правильно, если воспринимать жизнь человека как нечто цельное, а не как цепь случайностей.

Возьмем, например, историю пациента Икс. У меня сразу же возникает впечатление необыкновенно широких пространств — моря, разные страны, — понимаете? — чисто пространственное и количественное обилие одиночества, частые уходы и тревога, которая побуждает его бродить по свету. Человек сложной души живет в сложной и странной обстановке. Душная, прогретая солнцем заводская лаборатория, где он метался между формулами и грезами, для него была как бы прообразом жарких стран, в которых он будет скитаться, вдыхая запах жженого сахара. В какой стране он был? У меня сложилось вполне отчетливое обонятельно-пространственное ощущение. Знойный воздух дрожит над коричневым полем. Несмолкаемое громкое жужжание и прерывистый гул, гортанные выкрики и визгливый смех и толкотня. Край летаргии и лихорадочного возбуждения. И без конца море, беспокойное флуоресцирующее море. Корабли, пахнущие разогретым деревом, смолой и шоколадом. Гваделупа, Гаити или Тринидад.

— Как вы сказали? — воскликнул хирург.

— Что? — рассеянно переспросил ясновидец.

— Вы сказали Гваделупа, Гаити или Тринидад.

— Я так сказал? — удивился ясновидец. — Не помню. Я вообще не думаю о названиях. — Он наморщил лоб. — Странно, как это у меня вырвалось. Случалось ли вам осознавать смысл фразы лишь после того, как вы ее произнесли? Со мной сейчас так и было. Куба, Ямайка, Гаити, Пуэрто-Рико, — перечислял он, как школьник. — Мартиника, Барбадос, Антильские и Багамские острова, — с облегчением закончил он. — Боже, сколько лет я не вспоминал этих названий. Мне нравились экзотические слова: Антилы, антилопы, мантильи… — Он вдруг запнулся. — Мантильи, мантильи… Погодите! Испанки… Куба… Он был где-то на Кубе! У меня такое… ощущение чего-то испанского… Не знаю, как это объяснить. Что-то вроде романса…