Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

Пусть так; он был очень добрый человек и любил меня, как родного сына, но между мной и женой не было ничего такого — только любовь, только доверие, только надежное и доброе чувство верности. Нет уж, супружества моего не трогай!

Да что ж, хорошее было супружество; теперь ведь вас стало двое — вдвоем старались вскарабкаться повыше. Едва человек женился, как уж открыл в себе «небывалое пристрастие к собственности»; он ужасно рад, что появился веский, привычный предлог: «Это ведь для нас», — так? И вот уже откуда ни возьмись — «локти на службе»; он лезет вверх изо всех сил, одних старается во что бы то ни стало обогнать, а другим, тем, кто выше, — ревностно угодить; отчего же, ведь все делается «для нас», а следовательно — это глубоко порядочно. Вот почему и чувствует он себя таким счастливым: можно следовать своим естественным склонностям, ничуть за них не стыдясь. Хороший институт — брак.

Моя жена… тоже была такая?

…Она была хорошей женой.

Ты еще скажешь, что и станцию свою, свое художественное произведение, я так кропотливо создавал тоже — ради чего, собственно? Ради карьеры? Чтоб быть на хорошем счету у начальства? Если б не война — я остался бы там до конца жизни.

А это ты отчасти делал ради тех господ.

Каких господ?

А ради тех графов в зеленых шляпах. Тянулся перед ними, показывал, на что способен. Сколько ждал, сколько косил глазом начальник станции — когда же господа заметят, до чего образцовым стал вокзал! И вот — заметили; даже руку изволил пожать князь имярек, граф имярек. Оно ведь приятно как-то, хотя начальник станции перед самим собой прикидывался, будто ему это совсем не важно. Глядите-ка, графы и бог весть еще кто! Это уже настоящий высший свет, такого в нашем городке и не бывало. И прошу заметить — никакой протекции: своим трудом, своими заслугами возвысился так начальник станции. Теперь ему работа уже важнее жены, она ему уже не помощница, не нужна больше; и он дал ей это почувствовать, оттого-то и семейный очаг начал остывать.

Неправда!

Нет, как же: сам ведь написал, перечти-ка. «У меня ощущение чего-то глубоко своего, прекрасное и сильное ощущение собственного „я“… Жена чувствует, что я отдаляюсь… Что поделать, часть нашего общего принесена в жертву тому, что — только мое». И так далее. «Это легло между нами, как брешь». Муж занят уже только своим делом, снял с себя путы; теперь ему разве что неприятно, когда жена пытается еще как-то сохранить его для себя. К счастью, она умная женщина, не устраивает сцен, сухими глазами отплакала — и все, после чего «свыклась и примирилась», то есть подчинилась и начала служить мужу.

Она сама этого хотела!

Еще бы; а что ей оставалось? Им надо было разойтись или возненавидеть друг друга, братец, как умеют ненавидеть супруги — потаенно и яростно; или — она должна была принять его правила игры, пойти на то, чтоб он стал господином и все чтоб вертелось вокруг его особы. Когда уж ничто общее не связывало их больше, она старалась удержать мужа тем, что было его: его удобствами, его привычками и потребностями. Теперь уже только он, и ничего, кроме него; дом, порядок быта, даже супружеская любовь — все служит только его удобству и величию; он владыка в доме и на работе — правда, это маленький, замкнутый мир, зато — его мир и покоряется ему. Собственно, тогда была самая счастливая пора его жизни; потому-то, когда он будет вспоминать свою покойницу жену, на память ему придет именно эта пора, когда так «сильно и хорошо» утолялось его самолюбие.

Ну, а то, что было после…

Во время войны?

Да. Это я тоже делал из честолюбия?

Трудно сказать. Возможно; ведь ты мог рассчитывать на то, что государь император будет разбит, однако слишком велик был риск. Это как-то не укладывается в мое построение. Да и в твою историю тоже.

Почему?

Смотри: этот идиллический начальник станции ведь вовсе не герой; не в его это линии. Но я скажу тебе, почему тебе надо было написать историю твоей жизни. Именно ради того военного эпизода. Вдруг кто-нибудь прочитает и увидит — ага, был такой-то начальник станции и делал он то-то и то-то. Даже рисковал жизнью за свой народ, этакий скромный герой. Лишь чуточку, лишь вполголоса, ненавязчиво напомнить о своих заслугах — ведь ради этого и пишутся мемуары, а?

Лжешь! Лжешь! Я писал — записки об обыкновенной жизни!..

А как же подвиг-то?

Это — тоже именно обыкновенная жизнь.

Хорошо сказано. Жаль, что не это последнее слово. Потому что, миленький, уж вовсе не герой сидел потом в министерстве. Там уже сидел я, приятель. Сидело там этакое ревностное, тщеславное, служебное «я», которое хотело добиться чего-то такого. Этакое маленькое «я», которое силилось быть большим.

Ах, оставь, там я тоже был хорошим, добросовестным работником.

Чепуха! Ты делал все возможное, лишь бы тебя ценили, лишь бы пробиться еще ступенькой выше. Всю жизнь думал только о себе, а больше ни о чем на свете. Сколько же я ради этого потрудился, Иисусе Христе! Примерный ученик, образцовый служащий — чего только не наглотался я ради этого? Ведь это стоило мне целой жизни, я все принес в жертву этому, а в конце пути видишь ловкачей, которые пролезли выше тебя, а почему? Да потому только, что были сильнее и смелее! И штаны на службе не протирали, и работать им так не приходилось, а вон ведь куда дотянули — изволь вставать перед ними, когда входят! Зачем же тогда было все — и то, что еще в начальной школе, и позже тоже, меня ставили в пример прочим, и то, что станцию мою в пример ставили — зачем? Мир — для тех, кто посильнее и посмелее, а я проиграл свою игру. К твоему сведению, вот в этом и есть завершение обыкновенной жизни: в том, что я мог взглянуть на свое поражение. Чтоб увидеть его, надо взобраться чуть повыше.

И теперь ты за это мстишь.

Да, теперь я за это мщу. Теперь я вижу, что все было напрасно, а посему — мелко, жалко и унизительно. Ну, ты — ты другой, тебе-то что; ты способен играть цветочками, садиком, своей оградой из щепок; ради игры ты способен забыть о себе — но не я, не я. Я — тот, кто потерпел поражение, и эта обыкновенная жизнь — моя. Да, я мщу. А разве не за что? Разве не ушел я на пенсию чуть не с позором? Господи, да ведь меня обследовали! Я ведь знал, что там дикие безобразия — в поставках и прочее, но это делали другие, более отважные… Я знал, но молчал; вы у меня в руках, голубчики, и в нужный момент все выйдет наружу! А вот же лопнуло дело, и обследовать-то стали меня — меня, образцового, безупречного! Конечно, они потом поняли — но мне-то пришлось выйти на пенсию. Поражение, братец; и после этого — не мстить? Для того и пишу эти записки…

Только ли для того?

Только. Чтоб было сказано: на мне нет вины. Это бы следовало доказать подробно, а не болтать: мол, обыкновенная жизнь, идиллия и прочие глупости. Вот единственно в чем дело: страшное, несправедливое поражение. То была не счастливая жизнь, то ужас был — неужели не видишь, что это был ужас?