Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки

И лыжницы тоже испытывают ощущение, будто у них нет ничего, кроме длинных стройных ног. Словно вырвавшийся на волю неистовый дух Дианы овладевает женщинами, как только они наденут штаны. И они устремляются вперед на своих лыжах со смешанным чувством страха и легкости; вид у них при этом иной раз не совсем такой, как им самим представляется; зато они очень хороши, когда, по окончании вылазки, идут с лыжами на плече к домику, топая тяжелыми копытцами, чтобы стряхнуть снег; тут они вдруг становятся похожи на детей.

Я не хочу сказать ничего плохого о лыжном спорте. Но он внушает ужас, когда вы видите массовый натиск лыжников на горный домик, чтобы поскорей дорваться до обеда, или когда они берут приступом туристический поезд во время посадки. Тогда вам кажется, что вы попали в заросли гигантского древовидного камыша, торчащего высоко у вас над головой; вы жалеете, что у вас нет топора, чтобы прорубить себе тропинку в этой грохочущей чаще лыж и палок; но так как топора у вас нет, вы предпочитаете отказаться от обеда или поезда и будьте довольны уже тем, что ни один лыжник там, в горах, на снегу, не подшиб вас своими лыжами, а проскочил на волосок от вас, с криком: «С дороги, разиня!»

Грибы, которые я здесь нарисовал, вовсе не грибы, а коровьи лепешки и лошадиные кучки на дорогах, где уже растаял снег и лед. Пословица утверждает, что эти животные выделения, в отличие от деревьев, не имеют тени; но это не так: они ее отбрасывают, — по крайней мере, под себя, и поэтому снег под ними долго не тает, а остается стоять в виде ледяной ножки, поддерживающей черную шляпку. Любопытная игра природы, интересная для каждого любителя-грибника.

Так получается, наверно, оттого, что у настоящих грибов тоже широкие шляпки, отбрасывающие тень под себя и как зонтиком накрывающие хрупкий спорангий.

Солнце, солнце, солнце... И вдруг то тут, то там потемнеет, под самым носом у тебя из мочажины поползет вверх полоска тумана (вот где и как возникают тучи!) и ни с того ни с сего вокруг запорхают хлопья снега. И наутро так все бело, что глазам больно: такая отличная, напористая белизна. Прощай, белейшая белизна! Ведь у нас уже зацвела черешня!

Только леса темнеют в этом ослепительном белом просторе. Но они уже не кажутся стоящими вертикально, как вчера, а горизонтально, совершенно горизонтально исчерчены покрывшим ветви снегом. Они выглядят так, будто по случаю праздника причесаны большим гребнем. Будто кто-то пригладил их и сказал: «Хорошо!»

[1936]

Родной край, или, точнее, край, где мы провели свои детские годы, — вовсе не географическое понятие, а множество мест и укромных уголков, с которыми у нас было столько связано, когда мы были маленькими. Например, место, где росли лопухи, отдававшие нам свои колючие шарики. Место, где мы купались, несмотря на строгий запрет. Межа, на которой мы ловили кузнечиков и ящериц. Трактир, где мы съедали рогалик и пару сосисок, когда ездили в Гронов к дедушке с бабушкой. Ясень, в ветвях которого мы сидели, и грушевое дерево, с которого потихоньку таскали груши. Дом, где жила наша первая любовь, когда нам было восемь лет. И так далее: тысячи мест, из которых каждое представляло собой особый мир; и для каждого было свое время года, когда оно раскрывало свою неповторимую тайну.

Недавно автомобиль провез меня по краю моего детства. Но получилось уже не то. Теперь это был действительно край, и я впервые увидел лицо его — ласковое, покорное. Но те места, бесчисленные места, связанные с детством, исчезли. Может, они еще и были там, но я их не узнал.

Не было тысяч мест, а были долины и холмы, быстрая, темная река, земля и небо; все — страшно маленькое, оттого что больше не состояло из бесчисленных мест и уголков. Теперь это был родной край, и я смотрел на него, растроганный и разочарованный. Но это уже не был целый мир.

[1938]

В свое время мы всем сердцем были заодно с ними, с охранителями, защищая старую Прагу от младочешского магистрата [471]и домовладельцев, готовых снести хоть Вальдштейнский дворец, чтобы построить квартал четырехэтажных доходных домов в пресловутом стиле Микулашской улицы или набережной Ригера. Правда, наши симпатии и общественные интересы тогда совпадали, но правда и то, что сегодня мы подчас не находим общего языка, когда они протестуют против расширения некоторых центральных улиц, если для этого нужно снести какой-нибудь старый дом с фасадом в стиле барокко или крытый черепицей домик, жмущийся между так называемыми дворцами торговли. Да, мы сильно разошлись с охранителями, но не выплескиваем ли мы с водой и ребенка?

Тут есть несколько аспектов, которые трудно совместить. Старая Прага действительно прекрасна: мы-то к ней пригляделись, но я могу сослаться на мнение иностранцев, объездивших многие города, начиная Стамбулом и кончая Лиссабоном. Дело не только в неповторимой красоте старой Праги, но и в подлинности ее старины, которая придает государствам и городам особое благородство. Лорета или маленькая Кршижовницкая площадь [472] гораздо возвышенней всего блеска новых банков и дворцов торговли. Речь идет не об одном или двух старых зданиях, а о благородстве старого культурного центра, разрушение которого — утрата уже невозместимая.

Но современному городу надо дышать, ему нужен простор для транспорта, ему необходимо покупать и продавать; а размеры старой Праги недостаточны для насущных жизненных потребностей. Когда идешь по Старому Месту или по центральным улицам других районов, просто физически ощущаешь, как эта зажатая между старых стен жизнь хочет локтями и плечами раздвинуть теснящие ее преграды. Да и наша брюзгливость, несомненно, происходит от того, что прогулки по пражским улицам превращаются в беспорядочную толкотню. Итак — места для движения! Места для света и воздуха! Места для больших магазинов и учреждений! Город должен служить повседневной жизни, и нам не уберечь того, что стоит на ее пути.

Старая Прага неизбежно будет разрушена там, где она мешает транспорту и другим жизненным функциям города; а она будет им мешать тем сильнее, чем больше мы будем стремиться превратить городской центр в Сити миллионного населенного пункта. Дело в том, что вся пражская торговля и увеселительные заведения со времени переворота [473]просто лихорадочно устремляются в самый что ни на есть центр Праги. Магазины, банки, канцелярии, кинематографы, отели, рестораны, театры упорно втискиваются в несколько улиц, прилегающих к старейшей части Праги, создавая там чрезмерное оживление, в то время как за несколько улиц отсюда, в жилых кварталах, жизнь еле пульсирует. Пусть ваша квартира в Оржеховке или на Высочанах, но покупать вы ездите в центр города; ваш банк, ваше кафе, ваши поставщики — все сосредоточено на нескольких многолюдных улицах. С точки зрения современного урбанизма это чудовищная бессмыслица; во всех современных больших городах можно заметить обратную тенденцию: магазины, театры, кинематографы, филиалы банков перемещаются вслед за своими посетителями и клиентами на окраины, в жилые кварталы, и создают там децентрализованные центры. Современный магазин устремляется за своими покупателями; он не крадет их время, заставляя мчаться километра за три, чтобы купить запонки для манжет. Новая Прага могла бы позаимствовать опыт у Берлина, Парижа и Лондона, а мы вместо этого фатально усиливаем бессмысленную и отжившую свой век централизацию города. Надо проводить целенаправленную политику застройки, чтобы рассредоточить уличное движение. Чтобы сохранить Старую Прагу, нужно лучше регулировать жизнь Новой Праги. Современная торговая площадь в Двенадцатом или Четырнадцатом районах спасет часть пражского барокко. Надо подумать, как этого достичь, какую урбанистическую политику надо проводить, чтобы уличное движение рассредоточить по всем магистралям периферийных центров. Если не сочетать борьбу за старую Прагу со строительством Праги современной, борьба эта будет проиграна заранее.