Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески

С первого взгляда его можно принять за коммерсанта, судью или еще какого-нибудь обыкновенного смертного; ему не дашь больше шестидесяти, хотя в действительности он отмечает семидесятилетие. Плотный, коренастый, но все еще в хорошей форме, как говорят спортсмены. Со многих точек зрения — типичный современный англичанин. Притом один из самых оригинальных людей нашего века.

Среди современных писателей и мыслителей Уэллс выделяется необыкновенной универсальностью; как писатель он соединяет склонность к утопическим фикциям и фантастике с документальным реализмом и огромной книжной эрудицией; как мыслитель и толкователь мира с поразительной глубиной и самобытностью охватывает всемирную историю, естественные науки, экономику и политику. Ни наука, ни философия не отваживаются на создание такого аристотелевского синтеза всего современного познания и всех перспектив человечества, какое по плечу писателю Уэллсу; в духе Коменского мы могли бы сказать, что он является величайшим пансофистом наших дней [276]. Но вдобавок к тому и сверх того Уэллс не ограничивается познанием и систематизацией исторического опыта человечества; для него этот опыт — только предпосылка будущего прогрессивного мироустройства. Этот всеобъемлющий исследователь одновременно является одним из самых настойчивых реформаторов человечества — он не стал догматическим вожаком и пророком, но избрал роль поэтического открывателя путей в грядущее. Он не предписывает, что нам следует делать, но намечает цели, которые мы можем поставить перед собой, если разумно используем все, чему нас учит история и физический мир.

Г.-Дж. Уэллс никогда не будет принадлежать исключительно истории литературы, в равной мере и, возможно, в еще большей степени он войдет в историю человеческого прогресса.

Не стало еще одного из тех, кого в полном смысле слова можно назвать человеком двадцатого столетия. Есть много писателей, которые были поэтами более возвышенными, утонченными или полифоничными, чем великий русский босяк; но мало кто в такой степени олицетворял свою эпоху и свой народ, как он. Горький для нас — это не только литература. Это также, и даже в первую очередь, реальная жизнь и реальная человеческая судьба, исполненная величия вплоть до своего славного апогея. Судьба талантливого сироты, бродяги, на долю которого щедрой мерой было отпущено нищеты и горя, не исключая болезни пролетариев — чахотки; следовательно, судьба человека, наделенного огромным опытом и сверх того — неистовой жаждой высказать его со всей силой правды, со всей болью раненой человеческой совести. И затем дальнейший путь — вплоть до завершения, которое у человека, столь свободного и сильного, приобрело характер героического апофеоза; вплоть до беззаветного служения своему народу и своей стране, которому были целиком отданы последние годы жизни Максима Горького. Литературные кумиры меркнут, духовные течения уходят в прошлое, но Максим Горький вечно будет кладезем потрясающего человеческого опыта и, кроме того, живым примером цельного человека: это писатель, который без колебаний и навсегда стал слугой и боевым соратником своей трудной эпохи.

Когда путник посетит край, где «из скалы возник горбатый рудокоп», где «вырывается из шахт огонь и дым» и где Маричка Магдонова бросилась в быструю Остравицу [277], волей-неволей он почувствует нечто вроде разочарования. Нельзя сказать, что этот край вокруг Остравы, Витковиц и Мистка, с копрами и терриконами, коксовыми печами, домнами, трубами газгольдеров и громадными скелетами железных конструкций, не обладает монументальной красотой; его цветущие садики, мирные холмы и перелески не лишены даже какой-то улыбчивой неги; однако путник, испытавший мрачное и суровое очарование поэзии Петра Безруча, в глубине сердца ожидал узреть мир еще более трагичный и патетический, край Стикса, где солнце не светит и ладонь отчаявшихся сжимается в кулак. Но пусть перед глазами путника в будни и в праздники край «Силезского номера» [278]предстанет таким, как есть, духовным зрением пришелец по-прежнему будет видеть его в красных сполохах стихотворений Безруча, а в голосе этого края для него будет звучать мужественно-страстная и суровая интонация силезского барда. Вероятно, мы никогда не перестанем видеть край Безруча его глазами; трагическое видение поэта сильнее самой действительности. В этом высочайшая магия истинно великой поэзии: она создает действительность более нетленную, чем то, что называют действительностью материальной.

Старый динозавр [279]с трубочкой может спокойно отдохнуть в день своего семидесятилетия; ибо то, что им сделано, сделано добротно. Это был труд творца.

прежде всего, разумеется, просто поэт, то есть нечто сугубо личное, как любовь, зачарованность природой или радость бытия. Каждый поэт для своих читателей — событие глубоко интимное, которому, собственно, нельзя дать ни определения, ни объяснения.

В более широких литературных масштабах Пушкин является для меня великим и вечным коррективом к русскому реализму. Этим я не хочу сказать, что существует какое-то противоречие или диссонанс между стихами Пушкина и, например, «Мертвыми душами», но там, где русский реализм учил нас всех видеть и наблюдать жизнь, познавать человека и проникать в его душу так глубоко, что становилось страшно, за этой безграничной картиной жизни не переставал звучать нежный и трогательный, мелодичный и опьяняющий голос поэзии: это был Пушкин. Без Пушкина великой русской литературе недоставало бы чего-то вроде четвертого, бесконечного измерения; ей недоставало бы таинственного волшебства, лирического контрапункта, музыкального аккомпанемента, гармонической примиренности или… не знаю, как еще об этом сказать. Вся Русь заключена в этом реализме, вся русская душа заключена в Пушкине, то и другое вместе создают литературу, я бы сказал, космическую.

Роман, с которым чешские читатели знакомятся впервые, написан двадцатичетырехлетним автором о двадцатилетних. К той же теме под тем же названием Гюстав Флобер возвращается еще раз спустя четверть века, имея за плечами немалый жизненный и литературный опыт («Госпожа Бовари» и «Саламбо»). Первый вариант романа лежал неопубликованным в бумагах, относящихся к юности Флобера, второй прошел через Страшный суд авторской самокритики и по выходе в свет (1869) был встречен холодным непониманием или вовсе неприязненно. Сейчас, когда мы сравниванием оба текста этого самого крупного романа Флобера, кажется, что тогда, в 1869 году, произведение молодого Флобера нашло бы более благодарных читателей, чем произведение зрелого автора. Широкий поток чувственной экзальтации, неудержимо струившийся по страницам его первого «Воспитания», вероятно, смыл бы горечь, пронизывающую душу двадцатилетнего поэта. Первое «Воспитание» не ведает еще ничего, кроме любви и искусства. Это две романтические мечты, которые на глазах у читателей, все воспринимающего сквозь призму собственного жизненного опыта и не без внутреннего согласия, увядают, обманутые и никчемные. Но во втором «Воспитании» круг жизненных разочарований несравненно шире, в него включается общественная и политическая жизнь Франции накануне 1848 года и Второй империи, и фиаско тут терпит отнюдь не любовь. Напротив, любовь Фредерика и госпожи Арну — единственное, что остается неприкосновенным после этого «воспитания», которое подорвало веру в политические идеалы, в практическую деятельность, в успех, в дружбу, в человека, в самое жизнь. Это второе «Воспитание» подвергает читателя труднейшему экзамену — нелегко примириться с этим романом, и французская общественность этого экзамена действительно не выдержала. Должно было пройти время, пока роман оценили по достоинству… По прошествии длительного времени его печаль уже не ранила так больно.