Н. И. Уварова - «Рождественские истории». Книга первая. Диккенс Ч.; Лесков Н.

Деревья были покрыты инеем, который на ветвях сверкал блеклыми гирляндами, озаренный слабым светом месяца в облаках. Мертвые листья хрустели у него под ногами, когда он тихонько шел к дому. Унылая зимняя ночь расстилалась по земле и небу; но из окон приветливо светил ему на встречу алый огонек, мелькали фигуры, и людской говор приветствовал его слух.

Он старался, подходя все ближе, расслушать в общем говоре ее голос и почти верил, что различает его. Он дошел уже почти до дверей, как вдруг двери распахнулись и кто-то выбежал прямо ему на встречу, – но в ту же минуту отскочил назад и вскрикнул, сдерживая голос.

– Клеменси, – сказал он, – разве вы меня не знаете?

– Не входите, – отвечала она, оттесняя его назад. – Воротитесь. Не спрашивайте, зачем. Не входите.

– Да что такое? – спросил он.

– Не знаю. Боюсь и подумать. Уйдите. Слушайте!

В доме внезапно поднялся шум. Она закрыла уши руками. Раздался дикий вопль, от которого не могли защитить никакие руки, и Грация, с расстроенным видом, выбежала из дверей.

– Грация! – воскликнул Aльфред, обнимая ее. – Что такое? Умерла она?

Она освободилась из его рук, взглянула ему в лицо – и упала у ног его.

Вслед за тем из дома потянулась толпа разных лиц, между ними и доктор, с бумагою в руке.

– Что такое? – кричал Альфред, стоя на коленях возле бесчувственной девушки. Он рвал на себе волосы и перебегал дикими глазами с лица на лицо. – Неужели никто не хочет взглянуть на меня? Никто не хочет заговорить со мной? Неужели никто меня не узнает? Никто не скажет, что случилось?

В толпе послышался говор.

– Она бежала.

– Бежала! – повторил он.

– Бежала, мой милый Альфред! – произнес доктор убитым голосом, закрыв лицо руками. – Бежала из отцовского дома. Она пишет, что сделала свой невинный и безукоризненный выбор, просит простить ее, не забывать ее, – она бежала!

– С кем? Куда?

Он вскочил, готовый, казалось, броситься в погоню; но когда все посторонились, чтобы дать ему дорогу, он дико посмотрел на окружающих, зашатался и пал опять на колени, сжав холодную руку Грации.

В общем смятении все бегали взад и вперед, суетились, кричали без цели и намерения. Одни бросились по разным дорогам, другие вскочили на лошадей, третьи засветили огонь, четвертые толковали между собою, что нет никакого следа и искать напрасно. Некоторые с любовью подошли к Альфреду, стараясь его утешить; другие заметили ему, что Грацию надо внести в дом, и что он мешает. Он ничего не слышал и не двигался с места.

Снег падал густыми хлопьями. Альфред поднял на минуту голову и подумал: «Как кстати этот белый пепел! Он застилает мои надежды и несчастие. – Он посмотрел вокруг на белую равнину и подумал: как быстро исчезнут следы от ног Мери, и снег засыплет и это воспоминание!» Но он не чувствовал холода и не трогался с места.

Мир постарел шестью годами после этой ночи приезда. Был теплый осенний день. Шел проливной дождь. Вдруг солнце глянуло из-за туч, и старое поле битвы весело и ярко засверкало зеленой равниной, блеснуло радостным приветом, как будто зажгли веселый маяк.

Как прекрасен был ландшафт, облитый этим светом! Как весело играли на всех предметах живительные лучи солнца! Мрачная за минуту масса леса запестрела отливами желтого, зеленого, бурого и красного вина и разрешилась различными формами деревьев, с каплями дождя, скользящими по листьям и, сверкая, падающими на землю. Ярко-зеленый луг как будто вспыхнул; казалось, минуту тому назад он был слеп и вдруг прозрел и любуется светлым небом. Поля хлеба, кустарник, сады, жилища, купы крыш, колокольня церкви, река, водяная мельница, – все, улыбаясь, выступило из мрака и тени. Весело запели птицы, цветы подняли свои головки, свежий запах поднялся из оживленной почвы; синева неба разливалась все шире и шире; косвенные лучи солнца прорезали мрачную полосу туч, медленно удалявшихся за горизонт, и радуга в торжественном величии раскинулась по небу изящнейшими цветами.

Близ дороги, приютившись под огромным вязом с узкою скамьею вокруг толстого ствола, маленькая гостиница поглядывала на путника весело и приветливо, как следует подобному заведению, и соблазнила его немым, но красноречивым уверением в ждущих его здесь удобствах. Красная вывеска на дереве, сверкая на солнце золотыми буквами, поглядывала на проходящих из-за листьев, как веселое лицо, и обещала хорошее угощение. Каждая лошадь, пробегая мимо, поднимала уши, почуяв свежую воду в желобе и рассыпанное под ним пахучее сено. Алые шторы в нижнем этаже, и чистые белые занавесы в маленьких спальнях наверху, манили к себе проезжего, качаясь по ветру. На светло-зеленых ставнях золотые надписи говорили о пиве, о лучших винах и покойных постелях, и тут же было трогательное изображение кружки портера, вспенившегося через край. На окнах в ярко красных горшках стояли цветущие растения, живо рисовавшиеся на белом фасаде дома; а в темном промежутке дверей сверкали полосы света, отражавшегося на рядах бутылок и стаканов.

На пороге красовалась почтенная фигура хозяина гостиницы: создание коротенькое, но плотное и круглое; он стоял, заложивши руки в карманы и расставив ноги, – именно в той позе, которая ясно говорила, что он спокоен насчет погреба и вообще положительно убежден в достоинстве своего заведения, – убеждение тихое и добродетельное, неизмеримо далекое от наглого хвастовства. Чрезмерная сырость, сбегавшая после дождя каплями со всех предметов, выказывала его с выгодной стороны. Ничто близ него не терпело жажды. Несколько отяжелевших далий, выглядывая из-за частокола его опрятного сада, упились, казалось, сколько могли (может быть, даже и немного больше), между тем как розы, шиповник, левкой, растения на окнах, и листья на старом дереве, были, так сказать, только навеселе, как собеседники, не забывшие умеренности и только оживившие свою любезность. Капли, ниспадающие около них на землю, сверкали, как веселые шутки, и, ничего не задевая, орошали забытые уголки земли, куда редко проникает дождь.

Этой деревенской гостинице дано, при ее основании, необыкновенное имя: «Терка». Под этим хозяйственным названием, на той же яркой вывеске на дереве и такими же золотыми буквами было написано: «Гостиница Бенджамина Бритна».

Взглянув еще раз, повнимательнее, в лицо хозяину, вы уверились бы, что на пороге стоит никто другой, как сам Бенджамин Бритн, изменившийся соответственно протекшему времени, но к лучшему: особа очень почтенная.

– Мистрис Бритн, – сказал он, поглядывая на дорогу, – что-то запоздала. Пора уже чай пить.

Так как мистрис Бритн не являлась, так он от нечего делать вышел на дорогу, посмотрел на дом и остался, кажется, очень доволен. «Заведение именно такое, – сказал он, – в каком бы я сам остановился, если бы не я его содержал».