Н. И. Уварова - «Рождественские истории». Книга седьмая. Горький М.; Желиховская В.; Мопасан Г.

Инспектор хохотал, прислонясь спиной к стене. А Яшка, которому, должно быть, ужасно скучно было слушать инспекторовы вопли, воспользовавшись перерывом в его рассказе, сказал:

– А вы бы, ваше благородие, эту самую мебель изломали об жену…

– Что-о?

– То есть… видите, сразу бы эдак – вон всё!

– Дур-рак!

Он тряхнул пьяной головой и, опустив её на грудь, просто сказал:

– Ужасно тошно! И – как я одинок! Завтра праздник… А я не могу… я не могу быть дома… Решительно не могу!

– У нас погостите! – предложил Яшка.

– У вас? – Инспектор оглянулся вокруг: наша квартирёнка была насквозь прокопчена и пропитана грязью.

– У вас тоже гадко… Но слушайте вы, черти!.. Мы переедем в гостиницу – идёт?

Завтра? И будем пьянствовать! Хотите? И будем думать… Как жить – подумаем! Идёт? Ей-богу, – ведь надо перестать жить порядочной жизнью, пора! Да? Вы, впрочем, жулики, и вам это непонятно…

– Я понимаю, в чём дело! – сказал я инспектору.

– Ты? Ты кто? – спросил он меня.

– Я тоже бывший порядочный человек… – сказал я. – Я тоже испытал прелести безмятежного и мирного жития. И меня выжимали из жизни её мелочи… Они выжали, вытеснили из меня и душу и всё, что в ней было… я тосковал, как вы теперь, и запил, и спился… имею честь представиться!

Инспектор вытаращил на меня глаза и долго в угрюмом молчании любовался мною. Его толстые, красные губы, я видел, брезгливо вздрагивали под пушистыми усами, а нос сморщился совсем нелестно для меня.

– Весь тут? – вдруг спросил он.

– Весь я – omnia mea mecum porto (всё своё ношу с собой. – Ред.)! – подтвердил я.

– Кто же ты такой? – спросил он, всё рассматривая меня.

– Человек… Всякая сволочь – есть человек… и наоборот…

Я раньше был великий мастер говорить афоризмами.

– Мм… премудро, – сказал инспектор, не сводя с меня глаз.

– Мы народ тоже образованный, – скромно заговорил Яшка. – Мы можем вам соответствовать вполне… Люди простые, а не без ума… И тоже – мебели разной роскошной не любим… К чему она? Ведь человек не рожей на стул садится… Вы вот подружитесь с нами…

– Я? – спросил инспектор. Он как-то сразу протрезвился.

– Вы! Мы вам завтра такие тайны жизни откроем…

– Подай мне шубу! – вдруг приказал Яшке инспектор, поднимаясь на ноги. И на ногах он стоял совершенно твёрдо.

– Вы куда же? – спросил я.

– Куда?

Он с испугом посмотрел на меня большими телячьими глазами и вздрогнул, точно озяб.

– Я… домой…

Посмотрел я на его вытянувшееся лицо и ничего больше не сказал. Каждому скоту уготован судьбою хлев по природе его, и, сколь бы скот ни лягался, – на месте, уготованном ему, он будет… хе-хе-хе!

Так и ушёл инспектор… Слышали мы, как, выйдя на улицу, он во всё горло рявкнул:

– Извозчик!..

Собеседник мой замолчал и начал пить пиво медленными глотками. Выпив стакан, он начал свистать и барабанить пальцами по столу.

– Ну и что же дальше? – спросил я.

– Дальше? Ничего… А вы чего ожидали?

– Да… праздника…

– Ах, вот что! Праздник – был… Я не сказал, что инспектор подарил Яшке свой кошелёк… В нём оказалось двадцать шесть рублей с копейками!.. Праздник был…

Предпраздничная сутолока, дни всеобщей чистки, мытья и расходов – масса мелких расходов к сочельнику, почти дочиста опустошающих карман человека, живущего на жалованье, – эти два-три дня сильно расстроили и без того не особенно крепкие нервы Павла Николаевича.

Проснувшись утром в сочельник, он чувствовал себя совсем больным и полным острого раздражения против всех этих условностей жизни, превращающих праздник, время отдыха, в какую-то бестолковую суету, против жены, придававшей этой суете значение чего-то необыкновенно важного, против детей, отчаянно шумевших без призора над ними, прислуги, утомлённой, озабоченной и ничего не делавшей так, как бы следовало.

Он хотел бы стоять вне всей этой «идиотской толкотни», но такая характеристика времени вызвала ссору с женой, и, чтобы успокоить её и себя, он принуждён был вмешаться в события: его откомандировали в магазин, потом на базар за ёлкой для детей, потом в оранжерею за цветами для стола, и, наконец, к пяти часам вечера, сильно утомлённый, плохо пообедавший, с тупой тоской на душе, он получил возможность отдохнуть. Плотно затворив за собой двери, он забрался в спальню, лёг там на кровать жены и, закинув руки за голову, стал пристально, ни о чём не думая, смотреть в потолок.

В чистенькой и уютной спальне царил мягкий сумрак от зажжённой пред образом лампады, на пол и стены падали мягкие тени, падали и колебались. С улицы доносился шум полозьев по снегу, какие-то крики, стуки, но всё это звучало мягко, убаюкивающе.

– Ах, Коля! Отстань ради бога!

«Это жена кричит на сынишку, он, наверное, ни в чём не виноват, но она устала, и он платится за это. Воспитание детей! Глупо говорить о воспитании детей, если мы сами ещё не воспитаны», – подумал Павел Николаевич.

«Я давеча тоже накричал на неё… Свинство! Впрочем, она поймёт, что это болезненное раздражение, не больше. Она мирится с тем, что я нервничаю. Вполне естественно нервничать, когда положение так незавидно. Жить, вечно работая для того, чтобы достать в месяц сотню рублей, оставляющих неудовлетворёнными более сотни твоих потребностей, да ещё уметь быть здоровым при такой жизни, – это не но силам современному человеку. Терпение хорошо, когда есть надежды на лучшее будущее. И как всё это глупо, мелочно, пошло! А между тем вся жизнь в этих мелочах. Работаешь для того, чтобы есть, и ешь для того, чтобы завтра снова работать.

Семья. Кто-то предлагал законодательным путём запретить жениться беднякам. Несомненно, что это был сострадательный человек. Что я, с моим заработком, могу дать семье? Ни сносной в смысле удобств жизни жене, ни достаточно хорошего воспитания детям. Глупо всё! И непоправимо глупо, ибо сумма потребностей человека переросла сумму его сил. Это не исправить распределением богатства без того, чтобы не выбросить из жизни нашего брата нейрастеника.

Зачем это я философствую? Вот тоже милая культурная привычка, что-то вроде пьянства, по её воздействию на организм!..»

Он повернулся на бок, поправил подушку под головой и, крест-накрест положив ладони рук на плечи, закрыл глаза.

Ему вспомнился разговор с извозчиком, который вёз его давеча с базара. Это был обтёрханный, хлибкий мужичонка, какой-то несчастный, унылый, разбитый.

– Али я такой мизгирь был год-другой тому назад? Эх ты! Куда те! Я в дворниках в ту пору жил у одной купчихи, у Заметовой. Слыхали? У неё, значит. Житьё было очень даже приятное. Подручный был, работы мало. Ну, я у безделья и задумался… Над чем? А так, вопче… надо всем… Рази, ежели правильным-то глазом посмотреть на жизнь, – не задумаешься?