Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Романтическая окраска его произведений ярче проступает в ранний период (например, в публикуемом в настоящем томе романе «Салакаин Отважный») и совсем тускнеет в позднем творчестве. Однако любовь и пристрастие к таким поэтам-романтикам, как Байрон, Леопарди и Бекер, не покидали его всю жизнь. Вероятно, и ранний Горький привлекал его главным образом романтичностью своих персонажей. Впрочем, эта тема еще почти не исследована. Склонностью к романтизму можно объяснить и некоторые особенности философского мировоззрения Барохи.

Самохарактеристика Барохи как философа («агностик») и политика («аполитичен») не отличается ни полнотой, ни точностью.

В отличие от Унамуно, Бароха не имел оригинальной философской позиции. В философии он прежде всего искал ответа на мучившие его этические проблемы и обратился к теориям Канта, Шопенгауэра и Ницше, то есть философов, которые готовили или завершили полный разрыв с «оптимистической» буржуазной философией классического периода. Не обладая даром самостоятельного мыслителя, он отбирал из наличного инвентаря идей те положения, которые, по его мнению, наилучшим образом могли объяснить «феномен человека» как существа чувствующего, «желающего» (выражение Канта) и действующего. Кант привлекал Бароху своей «этикой долга», основные положения которой сводились к тому, что разум, не будучи способным познать предметы чисто априорно, может, однако, определить волю человека и его практическое поведение, что как личность человек стоит ниже законов природы, находится под влиянием внешней среды и поэтому не свободен, что моральность поступка определяется только уважением к моральному закону и следованием долгу.

«Структура» воли и «техника» ее проявления заимствованы Баро-хой у Шопенгауэра: миром управляет не дух, а воля, которая составляет часть всеобщей природной воли, действующей без интеллекта и сознания, как слепая, не знающая усталости воля к жизни.

Желая снять мрачный, пессимистический тон («пессимистический романтизм») шопенгауэровской философии, Бароха пускается в поиски идеала нового человека, призванного уничтожить все лживое, болезненное и враждебное жизни. Ему кажется, что такую модель нового человека («сверхчеловека») дал Ницше. Он полагал также, что понятие «воли к власти», выдвинутое немецким философом в качестве основного импульса деятельности индивида, поможет ему уловить смысл действий людей, которых он делает героями своих произведений, и избавит его самого от пассивной созерцательности. Это последнее было тем более желаемо и необходимо, что Бароха-писатель был «человеком действия», Бароха-человек — созерцателем, признающим действие только в литературе. «Я никогда не был сильным и решительным человеком, — писал он, — никогда не обладал ни волей, ни энергией, скорее наоборот: я всегда был слабым и чахлым, подобно последним отпрыскам расы, а не ее родоначальникам».

Бароха аполитичен в том смысле, что никогда не выступал на общественном поприще в качестве политического деятеля. Более того, он постоянно подчеркивал свое пренебрежение к политическим проблемам. Однако у него была своя политическая позиция: «Я всегда был радикальным либералом, индивидуалистом и анархистом. Сначала — врагом церкви, потом — и государства; пока оба этих могущественных института ведут между собой борьбу, я принимаю сторону государства против церкви, в тот самый день, когда победит государство, я стану врагом государства». Либерализм Барохи питается скорее интуитивным, чем сознательным стремлением к оппозиции, индивидуализм и анархизм базируются на чистом отрицании. Таким образом, политический идеал у Барохи отсутствует. Разоблачая политические институты буржуазного общества, он проявляет себя великолепным знатоком буржуазной политической кухни; отсутствие положительной политической программы делает его политически близоруким и беспомощным. Эта близорукость проявилась в оценке событий 1936–1939 годов: он недоброжелательно отнесся к республике, занял позицию стороннего наблюдателя-скептика. Однако он не высказывал особых симпатий к мятежникам и, возвратившись из короткой эмиграции на родину после падения республики, имел смелость не принять «новый порядок». Все эти сильные и слабые стороны Барохи — писателя, мыслителя и человека отразились во всем его творчестве, как раннего, так и последнего, завершающего, периода.

Роман «Салакаин Отважный» (1909) принадлежит к первой из десяти трилогий, носящей общее название «Земля басков». По принятой критикой классификации произведений Барохи он относится к так называемым «романом действия» (в отличие от «романов-бесед») — и действительно содержит почти все элементы этого поджанра. Основа их — в лозунге: «Действие — это все: жизнь, наслаждение; сделаем статичную жизнь динамичной». В соответствии с такой заданностью герой «обречен» на действие. Причина этой «обреченности» может быть различной: биологической, этнологической, социальной. Все эти идеи содержатся и в романе «Салакаин Отважный», хотя развитие их не приобрело еще в этом раннем произведении Барохи «классических» форм.

Известный испанский критик Педро Салинас правильно подметил основную типическую черту главных героев Барохи: стремление к анархическому бунту против жизни, смысл и значение которой они сами не понимают. Почти всем его героям уготован один и тот же конец: «исчерпав свои силы и потеряв естественное желание жить, они падают где-то на полпути, так и не достигнув цели».

Мартин Салакаин, как и многочисленные собратья по другим произведениям Барохи, — былинки в зарослях сорной травы. Он родился в бедности и нищете, и «…казалось бы должен был под влиянием наследственности и окружающей среды стать таким же, как его родители, — темным, забитым и малодушным, однако он вырос решительным, бесстрашным и дерзким». Чем же объяснить такое несоответствие? Что явилось источником его неуемно кипучей деятельности? Причина «предрасположенности» Мартина к действию кроется, по мнению автора, в противоречии его социального положения и социального происхождения: случайно выясняется, что родившийся в бедной хижине Мартин — потомок обитателей «дворца» из древнего славного рода Салакаинов. Расшатанная социальная наследственность позволяет Мартину свободно «…идти по жизни, не придавая большого значения общественным рангам и категориям». Следуя заветам своего первого наставника, баскского «босяка» Мигеля де Тельягорри, Мартин становится добропорядочным торговцем-контрабандистом и неофициально обретает тем самым полную независимость: он свободно перемещается из лагеря карлистов в стан либералов, из католической Испании в «свободомыслящую» Францию, нигде не задерживаясь, упиваясь конфликтными ситуациями, щедро и бескорыстно растрачивая свою недюжинную энергию. В своем почти добровольном хождении по мукам он в упор рассматривает мрачно-кровожадных генералов-карлистов, истеричных садистов-монархов, краснобаев-либералов, видит много человеческого горя и страданий. Едва пережив одно приключение, он спешит навстречу другому. «Знаете, — говорит он своему собеседнику Иностранцу, — мне бы хотелось, чтобы все вокруг ожило, стронулось с места, чтобы ничто не стояло на месте: пустить все в движение — мужчин, женщин, торговлю, машины, шахты; никакого покоя, ничего неподвижного…» Он оказывается сказочно удачливым во всех своих предприятиях: в торговле, в игре, в любви, в стычках и перестрелках; несмотря на все помехи и препятствия, весело и легко осуществляет он свое основное желание «действовать, все время действовать». Однако к чувству веселого задора, желанного беспокойства, к сознанию собственной неуязвимости постоянно примешивается тревожное ощущение неопределенности целей, легкой достижимости неглавных желаний. Как и многие другие персонажи романов Барохи, Мартин исчерпывает себя как герой желания и воли вместе с достижением желаний: «Теперь передо мной нет препятствий, и я уже не знаю, что мне делать. Придется выдумать себе какие-нибудь новые дела и заботы». Осуждая жизнь, и в частности испанскую жизнь, Мартин никогда не впадает в очернительство. Более того, он защищает, как умеет, свою Испанию. В споре с Иностранцем (очень частый прием Барохи), утверждающим, будто все испанское — это «азартные игры, колокольный звон, карлизм и хота», Мартин Салакаин возражает: «Моя родина — горы».